"Михаил Петрович Погодин. Преступница " - читать интересную книгу автора

признаками недавней красоты. Но скорбь и болезнь наложили свою тяжелую руку
на прекрасное лицо ее, оставили на нем свою зловещую тень, и с первого
взгляда на нее всякий не останавливаясь сказал бы: это несчастная. А мутные
глаза, которые беспрестанно обращались в разные стороны, отрывистые
телодвижения, глухие звуки, вылетавшие невольно из груди, свидетельствовали
о расстройстве ее душевных способностей.
Екатерина подошла к ней и, взяв ее за руку, взглянув пристально в
глаза, сказала ласково: "Ты несчастлива, друг мой, я сожалею о тебе..."
Величественный ли вид императрицы, внушавший во всех невольное
почтение, сильный ли взор, кроткий ли голос - или мысль о земном божестве ее
и беспредельной власти, почти врожденная в девушке и усиленная толкованиями
стражей перед представлением, или все это вместе было причиною - только в
эту минуту она лучше обыкновенного пришла в себя, как бы совершенно
укротилась, залилась слезами и пала к ногам Екатерины, в умилительных
выражениях свидетельствуя ей свою благодарность. Казалось, верховная власть
повелевала разумом, и сия свободная способность души человеческой, часть
божия, повиновалась ее могущественному слову.
- Да, я несчастлива, государыня, - отвечала ей девушка, как другу,
который принял живейшее участие в ее судьбе и брал к себе на сердце бремя,
ее удручавшее.
- Расскажи же мне свои несчастия, - продолжала спрашивать тем же
голосом Екатерина, желая воспользоваться благоприятною минутою спокойствия и
от нее самой получить объяснение на некоторые темные места в донесении, -
может быть, я могу облегчить страдания твоей души; сядь подле меня, - и чего
не узнал внимательный пристав, чего не узнал бы уголовный судья со всеми
орудиями мучительных пыток, то легко и просто обнаружилось в дружеской,
искренней речи...
- Я была добра и невинна, - начала девушка... и горючие слезы в три
ручья полились из глаз ее при воспоминании о добродетели, мучительном для
преступления. Минуты две не могла она выговорить слова от рыданий, и только
успокоенная великодушною Екатериною, у которой самой показались на глазах
царские, святые слезы, несчастная могла продолжать скорбную речь свою!
- Я была добра и невинна. Родители любили меня от всего сердца, видели
во мне всю свою радость и утешение, я любила их также, жизнь была мне в
наслаждение. Все мои желания исполнялись прежде, чем я их выговаривала, но
чего было желать мне? У меня было все. Время мое текло мирно между
подругами, в рукодельях, играх, беседах, молитве, чтении божественных книг.
Достигши зрелого возраста, всего более полюбила я уединение и спокойствие к
которому показывала склонность с нежного младенчества. Как прежде мне
приятнее было, сидя в углу, смотреть на веселые игры ровесниц, чем самой
играть вместе с ними, так теперь любила я вечером, когда среди общей
неподвижности только месяц катился по чистому небу, гулять одна по нашему
большому саду, в длинных темных просадях, или сидеть под старою развесистою
липою, думать и смотреть сквозь зеленые листья на синеву небесную; - ночью
перед сном, когда я видела себя одну в моей комнате, когда все вокруг меня
было безмолвно, я вслушивалась в эту тишину и чувствовала неизъяснимое
удовольствие. И у меня на сердце было тихо, тихо. - Тогда особенно читала я
Четь-Минею [3], которую выучила почти наизусть. - С восхищением воображала я
себе, как благочестивые отшельники среди необитаемых пустынь, в дремучих
лесах, вдали от людей спасались, не волнуемые никакою страстию, не