"Владимир Покровский. Хор Трубецкого" - читать интересную книгу автора

нему свой привычный пиаровский променад, уже даже и первый звонок раздался,
а хористов Трубецкого все не было. Была, правда, Фаина, помощница Глухоухова
(оказалась она вовсе не Георгиевна, а просто Фаина, директор, узнав об этом,
даже подумал: "А не напутал ли я с отчеством, не оскорбил ли ее?"), причем
была, казалось, сразу во всех точках Дворца одновременно - о такой
человеческой активности Николай Дмитриевич даже не подозревал.
Она вытеснила и заменила всех - самого директора, отсутствующего зама,
радиста и по совместительству киномеханика Федю Лымаря, рабочего сцены Гришу
Мишина, давала указания билетерам, уборщице и вахтерше, проверяла также
систему водоснабжения и приказала вызвать сантехника (тот, впрочем, не
появился), что-то такое самолично выколдовывала на сцене и грозно указывала
осветителю (тому же Грише Мишину), как правильно устанавливать осветительные
приборы.
Это Николая Дмитриевича пугало.
- Ой, я вас умоляю, - дудела она ему в ухо скороговоркой, - не
беспокойтеся вы так сильно! Будут, будут и будут, а и как же ж им не быть,
куда ж им еще же ж! Я же ведь здесь же! А? Это у них бренд такой -
таинственность, вы шо-нибудь понимаете насчет бренда?
После первого звонка таинственные хористы все-таки появились. Откуда
они взялись, непонятно, только прошли в свою раздевалку через черный ход,
тринадцать молчаливых фигур, по самые глаза закутанные в плащи, и в
раздевалке - вот что удивительно - заперлись.
То, что их было тринадцать, директора неприятно смутило, даже, можно
сказать, испугало, хотя (а) он никогда суеверным не был и (б) сам лично
договаривался с директрисой гостиницы Анной Степановной о пятнадцати номерах
для артистов, причем два из них предназначались для Глухоуховых. И забыть об
этом он никак не мог, потому что это был незабываемый разговор. Так что
вполне мог подсчитать заранее.
К третьему звонку (его тоже дала Фаина) фойе опустело, а зал забился до
отказа, проходы вообще исчезли под приставными стульями, просто счастье, что
этого не видела пожарная служба!
Как только отзвенело, зал погрузился в полную темноту. Когда, спустя
минуту, она немного рассеялась, все тринадцать хористов в одинаковых
костюмах-тройках уже стояли в ряд перед рампой. Николай Дмитриевич, который,
конечно же, протиснулся в зал со своим искусственным ухом, недовольно
поморщился - не понравились ему на сцене хористы. Слишком одинаковые,
слишком грубоватые видом, слишком нестоличные, слишком... как бы это
сказать... нетеатральные, уж в этом-то Николай Дмитриевич разбирался - руки
на животах сложены, головы горестно наклонены вправо, глаза полузакрыты,
пятки вместе - носки врозь.
А уж когда они запели, тут у Николая Дмитриевича и вообще "сердце
захолонуло" в нехорошем предчувствии.
Слов нет, пели они слажено, даже, можно сказать, профессионально пели,
и мелодию хорошо держали, да и тематика была выбрана такая, что не
придерешься - что-то русско-народное, с мотивом, очень похожим на "я за то
люблю Ивана, что головушка кудрява", правда, совсем другие слова. Но это и
все, что можно было сказать хоть сколько-нибудь хорошего об их пении.
Все остальное было просто никуда, если не еще хуже.
Пели они негромко, правда, так, что слышно было отовсюду, если
прислушаться, и почти все слова были понятны; но ужасно, просто ужасающе