"Владимир Покровский. Хор Трубецкого" - читать интересную книгу автора

монотонно и заунывно. И потом, мужской хор есть набор голосов, которые
тональностью все-таки отличаются друг от друга - басов, теноров, баритонов,
не знаю, каких еще, можно справиться в интернете, на том игра, у этих же
голоса были все одинаковы, что-то такое низкое, грубоватое, немного не
добирающее до баса.
Текст был несколько разухабист, даже скабрезен местами, но это,
кажется, дозволительно в старинном и современном русском фольклоре. Кто-то
кого-то упрашивал, то ли женщина мужчину, то ли наоборот. Припев был:
- Ты давай, давай, давай, не задерживай давай,
Раз давай, два давай, обязательно давай.
Особую скабрезность песне придавала некоторая такая классичность,
достойность, даже высокодуховность исполнения, так что сразу и не поймешь, о
чем это они.
- Назову тебя за это вибромастером-поэтом,
Назову тебя за то вибромастером в пальто.
В промежутках между упрашиваниями шел рассказ о местных событиях,
сопровождающих жизнь героев песни - о строительстве частного дома, о
воровстве, о злобных происках какого-то Парамонова, которого никак не могли
найти, еще о чем-то, и все это урывками, осколками, в намеках, невнятицах,
будто слушателю и без объяснений все должно быть понятно; впрочем, похоже,
что так оно и было, потому что события, о которых рассказывалось в песне,
если и не напоминали события, происходящие в Ольховцеве, то были странным
образом близки к ним.
В целом текст песни (то, что Николаю Дмитриевичу удалось разобрать) был
абсурдистским, то есть полон абсурдных словосочетаний, не тех вопросов, на
которые давались не те ответы, и так далее. Словом, вполне позволительная
дань почти вековой моде, которая держится по сей день и уже превратилась в
классику. И, как это иногда случается в абсурдистских текстах, некоторые из
оборотов оказывались настолько пронзительны, настолько, извините за
тавтологию, проникновенны, что сразу же затмевали и оправдывали собой всю
глупость, пошлость и несуразность песни - Николай Дмитриевич теперь уже и не
уверен был, что она такая уж русско-народная.
Но даже и проникновенность не спасала - песня оказалась невероятно
длинной, куплет за куплетом все пелась она и пелась, и не было ей конца. На
миг Николаю Дмитриевичу показалось ужасное - что весь двухчасовой концерт
Хора Трубецкого состоит только из одной этой песни, из этого унылого,
отвратительного нытья. Иногда уже казалось, что сейчас все закончится - вот
хористы затянули последнюю ноту, вот даже примолкли, паузу подержали... но
не успевал раздаться первый аплодисмент, как пение начиналось снова. И снова
этот мерзкий, липкий припев:
- Раз давай, два давай, обязательно давай.
- Меня уволят! - панически думал Николай Дмитриевич, протискиваясь к
выходу из зала. - Меня сотрут в порошок! Расстреляют и отрежут второе ухо!
Как-кие там московские исполнители?! Жулики! Грузчики с молокозавода лучше
споют. А я-то, я-то! Как я-то мог, с моим-то опытом, с моим тонким чувством
прекрасного, не увидеть, что эти полубомжи Глухоуховы (фамилия-то какая
г-гадкая!) ну никак не могут представлять столичную супергруппу! А
Раневская-то, Раневская! Это же надо, великая актриса, а до чего опустилась!
По какой-то причине, вопреки очевидности, Николай Дмитриевич до сих пор
был свято уверен, что странная дама Фаина и есть великая, несравненная Фаина