"Борис Николаевич Полевой. В конце концов: Нюрнбергские дневники " - читать интересную книгу автора

замку и по валяющейся среди кирпичей синей табличке узнаем, что идем по
Бургштрассе. А замок массивной серой громады возвышается на скале. Ему тоже
досталось: потрескались стены, покосилась старая башня.
- Вам, наверное, приятно смотреть, как американцы отомстили за ваши
разрушенные города, - говорит шофер и добавляет: - Ведь говорят, что труп
врага хорошо пахнет.
Мы все трое с удивлением оборачиваемся к нему.
Приятно? Да, все мы видели и мой родной искалеченный город Калинин, и
руины Сталинграда, и взорванные храмы Киева, и каменные скелеты Минска, на
которые со сладострастием смотрел с самолета Адольф Гитлер. Но кому из нас
придет в голову радоваться, наблюдая варварские разрушения этой великолепной
немецкой старины? Нам так же больно видеть сгоревшую Фрауенкирхе, как и
руины знаменитого собора в Киеве, так вот запросто, без всякой военной
надобности взорванного гитлеровцами. Вот если бы были разрушены дома
фабрикантов оружия и тех, кто ходил во главе факельцугов, было бы
справедливо. Но ведь аристократические предместья, как и военные заводы,
целехоньки. Это не доказано, но говорят, что изрядная часть акций этих
заводов находилась в руках американских концернов.
- Да, да. Янки могли, конечно, этого не разрушать, - говорит шофер,
должно быть уловивший наше настроение, и добавляет, наклонившись ко мне: -
Вообще это цивилизованные дикари...
Опыт войны меня кое-чему научил. Услышав эту последнюю, шепотом
произнесенную фразу, я как-то инстинктивно настораживаюсь и начинаю
приглядываться к новому знакомцу. Экскурсия по руинам заканчивается.
Расплачиваемся с нашим немецким провожатым несколькими пачками
"Честерфильда". Он удивлен и рассыпается в благодарностях, варьируя на все
лады слова: "Данке... Филь данке... Данке шён".
- Вы напрасно так щедры, - замечает шофер, - Это не вполне разумно. С
него хватило бы и одной пачки. - И опять вполголоса, только для меня: -
Янки - страшные скряги. Вы знаете, их солдат, поимев немецкую девчонку, дает
ей один чулок, а второй она должна заработать на другой день или тут же у
его товарища... Они не балуют немцев.
Будто не расслышав, говорю:
- Вы знаете, где расположен партейленде? Ну этот стадион, где Гитлер
проводил свои слеты?
- О, яволь, яволь...
Машина выбирается из развалин, проносится по улице уцелевшего
аристократического предместья, вырывается на окраину, и вот вдали
вырисовываются белые угловатые очертания гигантских трибун, охватывающих
огромное поле. По сравнению с ним знаменитый Страгов стадион в Праге, где
мне пришлось однажды садиться на самолете, показался бы волейбольной
площадкой. Вот здесь-то и происходили гитлеровские шабаши, в которых
участвовало до полумиллиона нацистов, съезжавшихся сюда со всей Германии.
Это поле не скоро обойдешь. В центре огромной трибуны возвышается белый
куб. На нем в часы этих шабашей стоял фюрер и все, кто сейчас сидит на
скамье подсудимых. Отсюда он выкрикивал свои речи, в том числе и ту, где он
сказал, что германский орел уже простер свои могучие крылья над Европой и
скоро распахнет их и над Азией. Этот орел уже сколот со лба трибуны, а на
месте, с которого кричал Гитлер, перешучиваясь и гогоча, фотографируются на
память здоровые румяные американские морячки. Собственно, смотреть тут