"Борис Полевой. До Берлина - 896 километров " - читать интересную книгу автора

- Точно не знаю. Десятка четыре сбил. Цифра-то все время растет.
В этот день в дивизии случилась беда. Один из вылетевших на боевое
задание самолетов был подбит. Пилот дотянул искалеченную машину до своей
посадочной площадки, но посадить уже не смог, самолет не очень сильно
ткнулся в землю, но развалился, и пилота пришлось вынимать из обломков. У
него, по-видимому, перебиты кости и ноги висят, будто тряпичные. Но он в
сознании. Он плачет и все повторяет:
- Ребята, я не виноват. Тянул до последнего, честное слово. Скажите
комдиву, что не по моей вине. - Он был совсем мальчик, лет двадцати, звали
его Олесь Кривонос, и беда случилась с ним на его третьем боевом вылете.


Мелотерапия

Запал мне чего-то на ум этот молоденький летчик, его искаженное от боли
лицо и это самое "Ребята, я не виноват". Корреспонденцию о летчиках я
передал с армейского узла связи, который теперь тут, совсем близко от Вислы,
и на обратном пути заехал в медсанбат, куда отвезли Олеся Кривоноса.
В этот день у дивизии Покрышкина, как видно, было много боевых дел. У
палаточного городка, аккуратно разбитого под шатрами сосен старого бора,
стояло несколько санитарных машин.
Санинструкторы, усталые и небритые, нервно курили в отдалении. Сестры
рысцой бегали от палатки к палатке.
Никто не мог сказать, в какой именно палатке лежит младший лейтенант
Олесь Кривонос. Запарка была такая, что, несмотря на мои подполковничьи
погоны, от меня отмахивались, как от назойливого комара; откуда я знаю,
много их, идите в канцелярию. Наконец я остановил по стойке "смирно"
какую-то розовощекую сестрицу.
- Олесь Кривонос? Подождите-ка. Олесь, Олесь... - Она заправила
вспотевшие пряди за марлевую косынку. - Олесь? Молоденький такой,
хорошенький, курносый?
- По-видимому, он.
- К нему нельзя, он... - Она оглянулась, как будто в этом звенящем под
ветром бору кто-то мог ее подслушать. - Он очень тяжелый. Он, наверное... -
Она не договорила и указала на продолговатую палатку, стоявшую возле той, в
которой, судя по всему, шли операции. - Там он. Это палата тяжелых, туда не
пускают. Вот главный отоперирует, выйдет, попросите его. Может, вам он
разрешит, - И вытянулась: - Разрешите идти?
- Ступайте!
Из палатки, на которую указала девушка, как это ни странно, доносились
звуки музыки. На очень плохом патефоне с тупой иголкой крутилась пластинка.
Голос Ивана Козловского пел на украинском языке "Дивлюсь я на небо".
Пластинка была совершенно заигранная. Может быть, это была даже и не
пластинка, а кто-то переписал мелодию на рентгеновскую пленку, что часто
делалось на фронте. И все же прелесть голоса в сочетании с дивной грустной
мелодией прорывалась даже через эти повторяющиеся "оу, оу".
Песня кончалась и начиналась снова и снова. Слушать было просто
невозможно. Я отошел и присел на носилки, что стояли у входа в операционную.
Как раз в это время оттуда вышел пожилой коренастый человек в
окровавленном халате. Выйдя, он снял белый колпачок, сдвинул вниз марлевую