"Ирина Николаевна Полянская. Пенал" - читать интересную книгу автора

помахивая серебряным крылом, тогда как Алеша все еще выражал готовность
неведомого полета; но, выпив несколько стаканов шампанского, он взлетел и
приземлился возле меня. Он почему-то решил, что вломится со своею
отчаявшейся надеждой на жизнь, богатую красками и ветрами, в мой просторный
внутренний мир, который на самолете не облетишь, а богатство-то все мое
заключалось в приверженности к нему со школьной скамьи, это от нее, от любви
к нему из моего существа мерцала некая загадочность и чужедальность, а не из
внутренних глубин, что, может, и были, да быльем поросли. Алеша не заметил,
как угодил в тесный, душный пенал, который, рассказывал он, иногда ему
снится, он снился сам себе в пенале в компании с перочисткой. Он тут же стал
царапаться в темноте, разрывая мне внутренности то своим уходом от Оксаны,
потому что она известная стервоза, то неуходом от нее, потому что у нее
растет какая-то опухоль на шее. Он стал биться во мне, как когда-то бился
мой ребенок, и ничего путного из этого родиться не могло. Как будто мы все
доверяли друг другу, он показал мне свои любимые деревья в парке, я ему
рассказывала про свою любовь, он мне показал качели-карусели, на которых
катался в детском саду, я ему рассказывала про свою любовь, он принес от
матери свои детские снимки, я ему... Как будто нам снились одни и те же сны,
мы решили, что смотрим на мир и людей из одного уголка Вселенной, отсюда
общность взглядов, мы переворошили на небе звезды, поскольку созвездия, под
которыми мы родились, были враждебны друг другу, мы поставили их как надо,
но со звездами справиться было легче, чем с обожаемой Алешей дочкой и
Оксаниной опухолью, разраставшейся на моем собственном теле. Я уже есть и
спать почти перестала, а Алеша бесцельно бился во мне слева, как колокол, и
высекал одинокий, сдавленный звук, который, однако, был расслышан нашей
притихшей компанией, затаившей дыхание, как впечатлительный зритель, в
ожидании, чем это кончится, и обсуждавшей Ларкино, то есть мое, трагическое
мироощущение, известное еще с детских лет. Тут и Алеша демонстративно
спустился в зрительный зал и уселся в партере, скрестив руки, ушел от меня
лечить Оксанину опухоль, но время от времени набирал номер моего телефона и
сопел в трубку. Телефон тогда меня чуть не доконал. Он звенел, отдаваясь в
сердце могучим звоном, я летела как сумасшедшая к трубке, из нее выползал,
как змей, чей-то голос, казавшийся жутким, оттого что не Алешин, а Алеша
помалкивал себе, изредка названивая, наблюдая, как я дергаюсь, и это
молчание росло, как опухоль. Тут-то, когда я уже не знала, что поделать с
собой, Оксана отмочила номер: махнув серебряным крылом, вдруг умчалась на
юг, а через день Алеша позвонил Вале Леваде и выяснил, что ее муж взял
отпуск и загорает в санатории в Ливадии.
Конечно, надо быть гордой и все такое, и ты уже не девочка, но кому это
все надо, когда душа исходит кровью, а Алеша - вот он, вот его теплые слезы,
его круглый птичий глаз, его рассказ о пенале и сплошная горячка раскаяния.
Не девочка, понимаешь, что не родство душ и звездное единство мысли, не
великая даже любовь, а краткое забытье от жизни... Но взяли билет в один,
как говорится, конец и умчались. Далеко мчаться не пришлось: примчались в
коммуналку, к моей подруге-журналистке, которая все мотается по стране, но
откроешь, бывало, дверь своим ключом, и кажется, каждая вещь тебе ядовито
подмигивает, стараешься ни на что, кроме Алеши, не смотреть. Наконец однажды
Алеша явился ко мне домой бледный, решительный после дежурства и молвил:
собирай вещи. И, бросив маленькую дочь, ушла за ними Мариула. Потом
выяснилась и причина его внезапной решимости: вернулась с юга Оксана,