"Георгий Полонский. Был у меня друг (Мемуары) " - читать интересную книгу автора

рожки да ножки. Как же так? Я запутаюсь, если рискну сейчас растолковывать
это противоречие... На объективную, впрочем, правоту в искусстве, всех
одинаково устраивающую, он не претендовал; старался заразить правотой
субъективной, факультативной, для чужих необязательной - и преуспевал в
этом!
Такие вел мой друг семинары у себя на Красносельской улице, в
однокомнатной квартире, где ЖЭК приветстовал его грубо крашенным красным
полом.
Изыскания стилистические были на этих семинарах подсобны: важнее было
понять и договориться - кто и почему великий для России писатель. Не
заморочила ли себя интеллигенция, повесившая в каждом доме в красном углу
портрет бородача в грубом свистере? Бородач был тогда жив и строго следил за
тем, чтобы боевых быков резали "не как- нибудь, а в строгих правилах
искусства". Немыслимая все- таки забота для великого по российским меркам
писателя, ей же ей! Слишком многострадальная страна.
Если б к тому времени явился уже "Иван Денисович", тут и спорить было
бы не о чем. Но он еще не вышел из рязанского своего укрытия; в тот год
старшеклассники одной из тамошних школ еще узнавали от его автора
астрономию. И никто из них не догадывался, какие новые звезды их учитель
властен зажечь, а какие потушить старается, показывая миру, что свет их -
лживый и кровожадный...

3.

Каким это чудом среди выходцев из ГУЛАГа встречались нам редкостно
светлые люди? Ведь зацитирован уже вывод В.Т.Шаламова, едва ли не лучше всех
знавшего сей предмет: там обретался отрицательный, сугубо и только
отрицательный опыт. Откуда же свет? Автор же "Архипелага" внес серьезные
полемические коррективы в этот вывод. Может, мой друг и мог бы вмешаться в
спор таких людей по такому вопросу, но он, а не я.
Я только рискну догадку высказать насчет источника света.
Память, даже груженая шаламовским опытом, - это ведь не душа, они никак
не синонимы. Первая диктовала страшные "Колымские рассказы", вторая - стихи
о природе и о себе самой, о душе, стихи, чурающиеся даже обмолвки про ГУЛАГ.
В том-то и дело, видимо, что душа не тара, не контейнер, не транспортное
средство, не емкость. Иначе с ней никаких особых загадок не было бы: чем
нагрузили, то и везет, и всякие толки про суверенность и уникальность души
можно было бы пресечь с большевистской прямотой: буржуазный, мол,
индивидуализм и субъективный идеализм!
Души множества людей, нескольких поколений, от каждодневного страха
проституируя или спиваясь, мало-помалу драгоценную свою суверенность
утратили, допустили ее угаснуть в бескислородной среде. Исключение
составляли особо ценные души.
Камил Икрамов, например, свою не подставил лагерному опыту наподобие
тары! Память - дело другое, память он имел надежную, хранившую столько лиц,
эпизодов, сюжетов, деталей, что хватило бы на объемистую книгу о тех 12-ти
годах, - только ему не ее хотелось писать, не в ней он видел свою жизненную
задачу. А вообще - мог бы! И та книга была бы совсем непохожа ни на
"Колымские рассказы", ни на "Записки из Мертвого дома". Пласт воспоминаний,
которым Камил пользовался активно, - состоял чаще всего из... смешного. Да,