"Юрий Дмитриевич Полухин. Улица Грановского, 2 " - читать интересную книгу автора Но когда мы и внутри поставили столбы, соединили их поперечными
брусьями, а на них положили на расстоянии 60 - 70 см. один над другим настилы, - то поняли: это - норы для заключенных. В них человек мог забраться только ползком. Умывальников не было. Стены из неровных горбылей - все в щелях - не защищали от непогоды. В теплую погоду было жарко и душно: нор множество. В морозную - невыносимо холодно, потому что отапливать бараки возможности не было. Но мы даже не успели их достроить, когда прибыли новые заключенные. Их привезли на опрокидывающихся вагонетках. И, не обращая внимания на то, что могут быть переломы костей и даже случаи смерти, просто вывалили на землю. А потом построили тех, кто мог построиться, и погнали дубинками в лагерь. Они были в оборванной одежде защитного цвета, такие изможденные, что еле передвигали ноги. Многие из них шли босые. А произошло это 16 сентября 1941 года. Шел дождь. На головных уборах некоторых из них были красноармейские звездочки. И все находившиеся в то время в Зеебаде немцы, чехи, поляки, австрийцы сразу поняли, кто были вновь прибывшие. В ту же ночь мы сумели передать к ним в бараки остатки своих пайков, белье, одежду, одеяла - все, что смогли собрать". И подпись: "Макс Реслер". Ронкин, увидев, что я дочитал, крикнул: - Вот в этом транспорте и я был. Мы ночью, когда получили одеяльца и все такое, - что вы! - это же не просто слабых спасло, для всех - счастье: не одни, значит! Не пропадем! тоже были веселые. Чему ж тут так веселиться?.. Тому, что остался жив?.. Нет, что-то еще было в его улыбке, в том, как смотрел он на эти аккуратно наклеенные на белую плотную бумагу книжные страницы. Еще бы не беречь их! - они ему сохранили ту ночь, и пайку хлеба, переданную незнакомцем, и тепло ветхих одеял... Шел дождь, и пленные намокли - три километра от станции под дождем, - никак не могли согреться, каждый - в своей норе. Я спросил: - Что такое "Зеебад"? - Название лагеря нашего. А в переводе - "Морской курорт", - он усмехнулся. Я перевернул тетрадную страничку, на нее был наклеен рисунок: рука тянется к колючей проволоке. Он был сделан на иной, толстой бумаге, видимо - клочок обоев, неровно оборванный, выцветший. Рука согнута в локте, немощная, высохшая, пальцы с распухшими суставами сведены в судороге. Я хотел было читать дальше, но что-то остановило мой взгляд. Кожа руки обвисла складками, совсем мертвая. Но карандашные штрихи были так тонки, что сквозь них, как бы изнутри, пробивался этот желтоватый, чуть мерцающий цвет - свет? - ветхой бумаги, - рука была живая! Художник явно сознательно использовал фактуру рыхлой бумаги, и если вглядеться, черно-белый рисунок становился цветным. Едва теплилась жизнь, подспудно, но именно потому она и казалась необоримой. Ясно было: руку в ее последнем движенье не остановить, она |
|
|