"Юрий Дмитриевич Полухин. Улица Грановского, 2 " - читать интересную книгу автора

Девочка, конечно, наглоталась газа, но упала на пол так, что прижалась
ртом к нему в том месте, где он был влажным. Это спасло ее, так как влага
нейтрализует действие газа.
Я просил Муссфельда оставить девушку в живых.
Он серьезно выслушал меня и спросил, что я могу предложить.
"Я думаю, - сказал я, - что девочку можно было бы отвести к воротам, за
которыми всегда работает команда женщин. Она может смешаться с толпой
женщин и вечером вместе с ними вернуться в лагерь. А там столько народу,
что ее никто и не заметит".
Муссфельд высказывает предположение, что шестнадцатилетняя девушка по
своей наивности наверняка расскажет кому-нибудь о том, что она пережила. А
это может быть чревато для нас опасностью. Нет, говорит он, девочку нельзя
оставить в живых. Через пятнадцать минут ее отвели, вернее отнесли в
котельную и там застрелили".
Я повернул лист бумаги и на свету попытался прочесть через него, что
там дальше, на обратной стороне книжной страницы.
Ронкин сказал:
- Там уже другой рассказ.
Я промолчал: в тот миг просто не мог говорить. Но минутой позже, прежде
чем вернуть тетрадь, я пролистал ее и увидел еще рисунок. На той же
рыхлой, старой бумаге. Так же мало подробностей. Наискось стоит бетонная
глухая стена, а за ней верхушки высоких лип и у горизонта - холмы.
Рисунок опять карандашом, одним лишь черным карандашом, но я увидел,
кажется, и синеву неба, и зелень листьев, дальних холмов. А главное, в
круговерти ветвей, листьев, пригорбков, уходящих в даль немыслимую, в
ритме света и тени было столько воли, игры, свободы! Обрубленной этим
тупым обрезом стены.
Не тоска - отчаянье было в рисунке.
Ничего не сказав, я протянул тетрадь Ронкину. И он молчал.
Солнце зашло за громадную тучу, повисшую далеко над лесом, и небо
вылиняло. Я показал на тучу, спросил:
- Дождя не будет?
- Нет. Ишь она вытянулась как. Прилегла на землю, - там и рассосется.
- Чьи это рисунки в тетради?
- Попал к нам в лагерь художник. Ленинградец.
По фамилии Корсаков. Умер сразу после освобождения.
В госпитале.
- Так это в лагере нарисовано?.. Талантливый человек!
- Там... Наверно, надо было больше смелости иметь, чем таланта, чтобы
там рисовать, - он говорил неокрашенно. - И хранить... Впрочем, хранили-то
многие.
Вот и я в том числе. Заставляли думать рисуночки. Тут правило для всех:
выживали за счет мысли, - потому и хранили, прятали листки эти под робой,
или в матрацах, или за досточкой в пристенке. Их трудно было выбрасывать.
- Так и еще остались?
- Должны остаться. А где?.. Не соберешь.
- Но как же самого-то Корсакова не сберегли?
Ронкин взглянул на меня с досадой и отвернулся, промолчав.
Справа, в распадке, в самой низине его и по склонам сопок, открылась
березовая роща, - березы, одна к одной, ровные, листва облетела, и оттого