"Николай Полунин. Край, где кончается радуга (Сб. "Век дракона")" - читать интересную книгу автора

казались серыми от неверного туманного света. Они были похожи до
одинаковости и исчезали в белесой пробке, закупорившей улицу, идя
одинаковой танцующей походкой, вертя задами и приподнимаясь на цыпочки, и
теперь, утром, это казалось еще более нелепым, чем вечером, когда они
появлялись с противоположной стороны. Они терялись из виду уже через
полсотни шагов, и нельзя было рассмотреть, как они доходили до конца
улицы,- оттуда поднимались клубы пара, и очень быстро не оставалось
ничего, кроме тяжелого едучего запаха.
За спиной раздались гукающие утробные звуки, загремело, и звуки на секунду
стали жалобными. Поворачиваясь, Ткач уже знал, кто это. Это был
Дживви-Уборщик. Он, как всегда, улыбался.
- Чего тебе?
Дживви пробурчал что-то невнятное. Загукал и пустил слюни.
- Еще рано, потерпи, Дживви.
Дживви жалобно заблеял, теребя помочу.
- Нет у него ничего,- Ткач покачал головой так, что чуть не треснула шея.
- Аа-оо-ээ...- Дживви показывал на дверь.
- Ну пойдем, сам посмотришь.
Первым делом Дживви сунулся в буфет, но там действительно ничего не было.
Время неурочное, для завтрака раннее, ленту еще не пустили. Дживви сел на
пол и приготовился реветь. Когда Дживви ревел, это было непереносимо, и
Ткач спешно полез на антресоль доставать из загашника миску. Дживви сразу
расцвел и начал кушать. Когда Дживви кушал, смотреть тоже было неприятно,
и Ткач решил доубраться.
Он поворачивался спиной, а потом и вовсе вышел, но слышно все равно было,
и он думал, что, если бы пятнадцать лет назад его не разглядел сам
Папашка, он бы сейчас так же пускал слюни над вчерашним варевом в миске и
рыгал, высматривая еще, и отдирал присохшую корочку, а то - как все -
досыпал бы последние минуты до первого гудка, перекатившись на нагретое
после девки место, а то - что вероятнее - жил бы в Городе, жил бы
по-нормальному, не так, может, как эти самые пятнадцать лет назад, там, на
той стороне, не в Крае, но и не слишком плохо, да, и не было б этого
вечного счета: вот и еще один год, и еще, и еще...
Папашка знал, что делал, когда вытаскивал из дерьма,- служи теперь верой и
правдой. И буду. И я буду, и другие будут, как же иначе, если вынули из
дерьма, оттуда_ только так, верой и правдой, или совсем уж придут и номера
не спросят, а после сволокут к Чертовой Щели, вон дебил этот в коротких
штанишках и постарается, и не дело чудаку, кого прибрал, свой ли чужой -
одно. А я-то ему чужой, всем я чужой, как был чужим, так и остался.
Усвоение ихнее - чешуя, а он знать не знает, стоеросовый, у кого миску
лижет... и я чужой, и этот бедолага, что притащили,- тоже; ему, небось,
сразу Пятидесятые светятся, на него, небось, сразу глаз положили, не
Папашка, конечно, сгнил уже Папашка, да молодые там сильны. Кто там
сейчас, Крот что ли? Да ляд с ним, мне за грехи мои до таких верхов отсюда
не докричаться, мне б только в Город вынырнуть, вот новенького сделаю еще,
поглядим, может, оценят, юбилей как-никак; а уж в Городе я куда хочешь и с
кем хочешь, там тебе не Третья улица... сделаю, сделаю новенького, плевать
на все, пусть хоть Уборщиком, хоть кем, мне с него жир не снимать, но ведь
нет, не дадут мне такой простяк, я у них по сю пору в спецсейфе лежу, в
папке моей, в желтой с черным кантом, все, значит, расписано, экий я есть