"Юрий Поляков. Гипсовый трубач, или конец фильма" - читать интересную книгу автора

литобъединение "Исток", откуда возвращался с таким видом, словно его
несколько часов методично хлестали по щекам, а в довершение еще и плюнули в
лицо. После этого Кокотов впадал в депрессию, пил седуксен, который Светлане
Егоровне выписали от нервов и который считался тогда универсальным средством
для примирения с действительностью. Но депрессия оканчивалась приливом
вдохновения, снова стенобитная каретка сотрясала квартиру, и снова Кокотов
тащил очередную рукопись в литобъединение "Исток". Там его снова били по
щекам, но в лицо уже не плевали - то ли забывали, то ли не считали нужным,
учтя творческий рост молодого автора. И то радость!
Так что Кокотову было не до зеленой купюры. А потом он, к ужасу
Светланы Егоровны, женился на первой же забеременевшей от него однокурснице,
с которой сошелся на летней педагогической практике в пионерском лагере
"Березка". Звали избранницу Лена Обиход. Но брак был недолгим, вскоре он
вернулся к матери, а спустя пять лет преподнес ей свою первую книжку,
повесть "Бойкот" - про школьников, взбунтовавшихся против учителя, который
препятствовал развитию самоуправления в классе. Глупость, конечно!
Самоуправление в школе такая же нелепость, как коллегиальность на
операционном столе. Писатель Свиблов этого не понимал, а учитель Кокотов
очень скоро понял. Но такое тогда было время - 1986-й год, перестройка!
Свобода уже проникла в Отечество, но вела себя еще довольно скромно, точно
опытный домушник: осторожно, бесшумно она обходила ночное жилище, примечая,
где что лежит, прикидывая, что брать в первую очередь, а что во вторую, и
нежно поигрывала в кармане "ножом-выкидушкой" - на случай, если проснутся
хозяева...
Увидев фотографию сына на обложке, Светлана Егоровна расплакалась,
стала целовать странички и даже испачкала губы свежей типографской краской.
Потом повесть похвалил в отчетном докладе тогдашний главный литературный
начальник Георгий Мокеевич Марков, человек неглупый и, что самое
удивительное, внимательно читавший своих собратьев по перу, даже начинающих.
Кокотова всем на зависть быстро, без проволочек приняли в Союз писателей.
Гладя тисненное золотом писательское удостоверение, выданное сыну, мать
снова расплакалась (позже Кокотов прочел в журнале "Здрав-инфо", что
чрезмерная слезливость - признак надвигающегося инсульта) и в воскресенье
повезла сына на Немецкое кладбище к своим рано умершим родителям. "Вот,
смотрите! - гордо объявила она. - Ваш внук - настоящий писатель!" Из
впечатанных в рябой гранит овальных рамок напряженно глядели фотографические
останки людей, когда-то живших, работавших, любивших, рожавших. Казалось,
они изнурительно думают о том, почему, почему бесконечная жизнь может вдруг
вот так взять и замереть между двумя датами, выбитыми на камне. Кто же знал
тогда, что всего через несколько лет на памятнике появится еще один
портретный овал, и Светлана Егоровна, обретя блаженство там, под землей, или
на небе (Кокотов это для себя еще не решил), вдоволь наговорится со своими
родителями об Андрюшиных блестящих успехах.
Получив писательский билет, Кокотов тут же встал в очередь на улучшение
жилищных условий. Собственно, для того многие и рвались в Союз писателей.
Новую площадь ему обещали, но не скоро. Однако через год случилось чудо:
один поэт-полуклассик (точнее сказать, классик-полупоэт), оказавшийся после
четвертого развода без крова, осмотрел и гневно отверг двухкомнатную
квартирешку в панельном доме да еще рядом с гремучим Ярославским шоссе.
- Вы понимаете, с кем говорите?! - кипел он. - Мою песню "В страну