"Владимир Федорович Попов. Разорванный круг (Роман, 1968) " - читать интересную книгу автора

поорут - и отпустят; тихари - вежливые, обходительные, он тебе и откозырнет
и на "вы" назовет, но без дырки в талоне от него не уйдешь. А "попы"
проповеди читают этак минут на двадцать. Зудит и зудит, будто тупым сверлом
тебе черепушку сверлят.
Прошла неделя. У Кристича иссякли "общие темы" - о цели жизни, о любви,
о дружбе, о страстях человеческих. Только об искусстве говорил он
по-прежнему неутомимо. Слушать о музеях Апушкин еще согласен, но посещать
их - это ему нож острый. А Кристич неумолим. Попадется музей с утра, когда в
работе только разгон берут, или к вечеру, когда отдохнуть в пору, - останови
и все. Посидеть бы в кабине, покурить, подремать, так нет, ходи рядом. И,
что досаднее всего, его, Апушкина, мнение спрашивает. Да не просто -
нравится или не нравится, а почему нравится, что нравится.
Зашли они как-то в один художественный музей среди дня, запыленные,
неумытые, - дорога позади, дорога впереди, - и сразу в вестибюле Кристич
около куска мрамора застыл. Стоит Апушкин и ничего особенного не видит:
девушка, худенькая, грудь небольшая, бедра узкие, тонкие руки вверх
вскинуты - пляшет.
- Ну что ты в ней нашел? - зашипел Апушкин. - Или голой девки не видел?
Кристич сверкнул глазами.
- А ты ее получше рассмотри! Походи вокруг не спеша.
Апушкин сел на стул и уставился на скульптуру. А Кристич по залам
пошел. Вернулся он быстро.
- Увидел что-нибудь?
- Ничего не увидел. Только стало почему-то казаться, что она вот-вот
взлетит...
Облегченно вздохнув, Кристич сел рядом.
- В этом и сила настоящей скульптуры. Мрамор должен казаться живым.
Запомни этот день и эту девушку - сегодня у тебя день рождения. Она впервые
приоткрыла тебе тайну искусства.
С этой поры Апушкин уже не возражал против посещения музеев. Иногда
даже отставал, заслушавшись экскурсовода. Пока он понимал только одно:
искусство - это целый мир, сложный, многообразный и для него пока еще не
доступный. Но даже поверхностное соприкосновение с ним дает ощущение особой,
ни с чем не сравнимой радости. Теперь он завидовал Кристичу, который умел
получать от искусства гораздо больше радости, чем он.
- Саша, ты в художники готовился, что ли? - спросил однажды Апушкин.
Приятель ответил не сразу.
- Ко многому готовился... Как в школе воспитывали? Будете, дети,
художниками, артистами, геологами, астрономами. О физическом труде никто из
нас и не помышлял. Я в детстве рисовал неплохо, на гармошке играл. И вбил
себе в голову: стану художником или музыкантом. А способностей не было.
Хорошо хоть вовремя это понял, хватило ума на завод пойти. Там я себя и
нашел.
Апушкин не оборвал Кристича, не отвернулся в сторону, как делал всегда,
когда разговор заходил об общественном институте.
- У нас тоже такие, как ты, находились - в общественный институт не
верили, - говорил Кристич. - И среди инженеров, и среди рабочих. Специалисты
считали, что нельзя рабочим самостоятельные исследования доверять, а
некоторые рабочие сами были невысокого мнения о себе: где уж нам уж! Толчок
к тому, чтобы рабочих к исследованиям привлекать, один человек дал, Калабин.