"Александр Попов. Надо как-то жить (Повесть)" - читать интересную книгу автора

неухоженного дома не найти, покосившегося забора не встретить. И всегда оно
было таким, только в последние пять-шесть лет порасшаталась и заприхрамывала
в нем жизнь.
Село издавна облепляло пруд, нарастало вокруг него, потому и
Набережное. Протекал тут тонюсенький ручей, бравший начало в распадке, а там
пятьдесят ли, шестьдесят ли, никто ни разу не мог сосчитать точно, даже
Михаил Ильич, било из земли студеных серебристых ключей. Когда-то, еще в
царские времена, перегородили эту безымянную речушку высокой насыпью и
выстроили большой птичник. Разводили гусей и уток, а им без воды, без
курнания - хоть помирай. Но потом птичника не стало: развалился, сначала
экономически, а потом, бесхозный и обветшавший, и физически; да к тем же
бедам и пожар на нем случился. Народ тихой сапой растащил все до последних
бревнышка и доски, не пропадать же добру. Не стало, как и не было, без
малого сотню лет благоденствовавшего предприятия, словно бы ни яиц, ни мяса,
ни пуха, ни пера уже не надо было людям. А вот пруд остался. Стоит себе
спокойно, будто и знать не хочет - коли исчезло государство, Советский Союз,
так и ему следует исчезнуть, испариться, что ли.
Беседа братьев обрывалась. Уходили Небораковы спать, вздыхая и
покряхтывая по-стариковски, ладошками с преувеличенным усердием шлепая на
себе комаров и мошек.
Казалось, можно было бы и прекратить эти тяжелые разговоры, но
деятельная Вера Матвеевна не унималась, и супруга исподволь подбивала,
настропаляла. Он сердился, но по привычке слушался жену. Да и очень хотелось
ему, чтобы брат жил с ним, как раньше, "чин чинарем". Снова и снова за
ужином через неделю, через две затевалась "пропагандистская", как
снисходительно посмеивался младший, беседа.
Потом Михаил Ильич перестал возражать им. Но, слушая, темнелся лицом и
пил всех больше.
За всю жизнь дальше Иркутска и Байкала да ленской тайги никуда он не
выезжал, кроме что в армию под Владивосток. Как живут другие народы и
государства не знал, кроме как из телевизора, которого не любил, а
присаживался к нему тогда, когда уж совсем было делать нечего. Жене, большой
охотнице до телевизора и обижавшейся, что не хочет вместе с ней какую-нибудь
передачу посмотреть или сериал, так отвечал:
- Хочу жить своим умом, Лариса. А заемный - он и есть заемный. Придется
после по чужим счетам платить. Да с процентами!
- Ой, мудришь, мудрило.
Но брату и его жене Михаил Ильич, хотя и не выдавал этого внешне, все
же верил. Верил, что где-то там, пусть даже и в нещадно палимом солнцем
крохотном Израиле, жизнь налажена, упорядочена, и люди там, похоже, вполне
довольны и даже, быть может, счастливы. Верил, что они получают зарплату
вовремя и достойную. Верил, что у всех есть работа, а если нет, то
государство и общество помогают человеку жить прилично, не опускаться и не
отчаиваться.
По вечерам уже в постели Михаил Ильич шептался с женой:
- Понимаю, Лариса: в Израиле жилось бы нам сытнее да теплее. Но,
выходит, в Набережном нам неплохо живется, коли не убегаем сломя голову. Все
ведь кругом свое да родное. Ну, правильно я размышляю?
- Правильно, правильно, - зевала жена, которой рано поутру надо корову
выгнать в стадо, свинью накормить, да и попросту привыкла она пораньше