"Валерий Поволяев. Трещина" - читать интересную книгу автора

- Сезон наступил, чего же ты хочешь?
- А зачем оставлять заварку на завтра? - вдруг спросил Солодуха. Он
достал из кармана цветастый пакетик тройчатки, выбил щелчком очередную
пилюлю. - Не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня.
- Чья б кукушка кричала, а твоя бы молчала, - сказал Насонов в рифму, и
Кононов приглушенно, будто задохнувшись, хохотнул. Солодуха покрутил головой
и, скосив глаза, стал осторожно сдирать с кончика носа черную подмороженную
стружку кожи. Потом, сморщившись, приложил к носу платок, произнес спокойно
и подчеркнуто равнодушно:
- Вернемся в Москву, за свой стиш получишь гонорар. Двадцать копеек с
меня.
- В Москву? Не загадывай. Подержись за дерево.
- Обязательно подержусь, - сказал Солодуха и прикоснулся пальцами к
голове Трубицына.
Кононов засмеялся вновь, стер кулаком выкатившуюся из глаз слезку.
Трубицын молча опустил плечи - он был абсолютно лишен чувства юмора.
Оглядевшись, он увидел, что Насонов сидит в углу палатки, засунув ноги в
спальный мешок, свет туда доходит слабый, и в прозрачном полумраке его
синеют лоб, и щеки, и руки, намертво обхватившие горячие бока кружки, взгляд
же задумчивый, отрешенный.
Попив чаю, погасили керогаз; стало темно, хоть глаз выколи. Насонов
вновь включил приемник - все стали вслушиваться в писк и рев эфира; дважды
прозвучали голоса дикторов: один женский, высокий и отточенный, каждая
буковка отчетливо выговорена, другой - мужской, баритон с так называемым
бархатным оттенком, потом раздалась бурная, дребезжащая мелодия. Но и она
пропала. И сколько ни крутил Насонов ручку настройки, сколько ни мучил
транзистор-инвалид, ничего больше не смог поймать.
И вновь выл ветер, рвал бока палатки, и ворочался в жарком спальном
мешке быстро уснувший Кононов, разговаривая сипатым голосом во сне. Он
всегда говорил во сне, поначалу это раздражало, и ему часто накидывали на
лицо полотенце, потом примирились, привыкли, и теперь уже на бормотанье
Кононова никто не обращал внимания.
Трубицыну же во сне резало глаза - вспыхивал ослепительный, как огонь
электросварки, свет. Это блестел, сверкал свежий снег на горном солнце, и он
кричал во сне, кричал и не слышал собственного голоса.
Проснулся Трубицын от странной, полной шорохов и возни тишины - ветер
утих, и пурга, кажется, кончилась, но еще шебаршился по-мышиному снег,
сползая с голых вершин, - ему не за что держаться; этот тревожный шорох и
был странным. Хотелось есть, во рту собрался непроглатываемо-твердый ком
клейкой слюны, тупо болел желудок. Он пролежал несколько минут без сна,
потом сунул руку в тепло спального мешка, провел по животу: знал по опыту,
что боль успокаивается, когда живот погладишь.
Рядом завозился в мешке Насонов, несколько раз зевнул вполголоса,
протяжно и сипло, потом послышался треск расстегиваемой "молнии", и Насонов,
кряхтя, выбрался из мешка, пополз на четвереньках к выходу.
- Ты куда? - тихо окликнул его Трубицын.
- К ветру в гости.
Он расшнуровал и распахнул полог, в палатку ворвался теснящий дыханье
морозный воздух, в треугольнике полога завиднелось небо с крупными и яркими,
будто вымытыми, звездами. Устанавливалась хорошая погода. Трубицын сглотнул