"Юзеф Принцев. Там вдали, за рекой... (Повесть) [И]" - читать интересную книгу автора

кулек выменяла, картошки, пузырек масла конопляного. Все честь по чести.
"Дочку, - говорит, - побаловать хочу". Слышишь, Степа?
- Не глухой, - все еще не оборачиваясь, отозвался Степан.
- А она ее мамой не назовет никогда... - вздохнула Таисия Михайловна.
- Все "тетя Катя да тетя Катя"! А ведь сызмальства живет... Гордая!
- Ты зато всю жизнь кланялась! - сам удивляясь своей горячности,
сказал Степан. - Отец тише воды, ниже травы ходил! И чего вам за это? Шиш!
- Жестокие вы какие-то растете... - растерялась Таисия Михайловна.
- Выросли уже... - буркнул Степан и с вызовом добавил: - Что же ей,
за пирог с картошкой продаваться? А может, она свою мать помнит. Тогда
как?
- Ты чего это разошелся? - удивилась Таисия Михайловна, внимательно
посмотрела на сына и спросила грустно и насмешливо: - Если ты такой
заступник, что ж ни разу в больницу не сходил?
"Да ходил я! Ходил!.." - хотел закричать Степан, но промолчал.
Расскажешь ей разве, как уговаривала его Настя сходить вместе в больницу,
а он отнекивался, отшучивался, злился, и Настя шла одна или с другими
девчатами, а один раз ходила с Лешкой, и тот вернулся из больницы какой-то
тихий, неразговорчивый, а когда он небрежно спросил: "Ну, как там Глаха?
Чирикает?", Лешка посмотрел на него, как будто никогда раньше не видел, и
ответил, как ножом полоснул: "Не приведи тебе так чирикать. Не выдюжишь:
кишка тонка!" Повернулся и ушел. И спину сгорбил, как Глаша.
Тогда Степан решился пойти в больницу. Завел разговор с Настей. Вроде
случайно спросил, в какой Глафира лежит палате, сколько там окон и куда
выходят - мол, светло ли ей там, - а сам соображал: второй этаж, окна во
двор, если от угла считать - ее окно шестое. Настя еще тогда спросила:
"Чего тебе ее окно? Стекольщик ты, что ли?" Степан отшутился, что Глаха,
мол, по окнам главный специалист: ловка их мыть, а Настя - по паркету: до
сих пор в клубе плашки дубовые под ногами гуляют, так надраила! На том
разговор и кончили, а на следующий день Степан пошел в больницу.
В пятницу это было, в приемный день.
В одной половине больницы был лазарет, и на бульварчике шла бойкая
мена: раненые промышляли махорки или чего покрепче, взамен совали
солдатское бельишко и горбушки сбереженного хлеба.
У одного дошлого солдатика Степан приметил даже самодельные леденцы,
вроде петушка на палочке. Сам, что ли, варил из пайкового сахара?
Степан потолкался внизу, у лестницы, в вестибюле, где стояла строгая
тетка в белом халате и выспрашивала, кто к кому идет, а наверху, на
лестничной площадке, белея нижними рубашками под серыми больничными
халатами, облепили перила женщины и тянули шеи, выглядывая своих.
Глаши между ними быть не могло, она была лежачая, и Степан уже
протолкался к тетке в белом халате, но как подумал, что сейчас она начнет
пытать его: зачем, к кому да кем он Глаше приходится, плюнул на всю эту
затею и ушел. Постоял у ворот, поглядел, как на скамейках бульварчика
греются под нежарким солнцем раненые солдаты, устыдился и вернулся обратно
в вестибюль. Под лестницей он увидел дверь. Это был ход во двор, и Степан
направился туда.
Двор был большой, в глубине его виднелись какие-то приземистые
постройки, пахло пригорелой кашей и каким-то особым больничным запахом. Не
то лекарствами, не то еще чем-то.