"Михаил Михайлович Пришвин. Кащеева цепь (автобиографический роман) " - читать интересную книгу автора

забытую страну вновь открываешь. Но как малы оказываются предметы в этой
открытой стране в сравнении с тем, что о них представляешь: комнаты дома
маленькие, деревья, раньше казалось, до неба хватали, трава росла до крон,
и все дерево - как большой зеленый шатер; теперь, когда сам большой, все
стало маленьким: и комнаты, и деревья, и трава далеко до крон не хватает.
Может быть, так и народы, расставаясь со своими любимыми предками, делали
из них богатырей - Святогора, Илью Муромца? А может быть, и сам грозный
Судия стал бесконечно большим оттого, что бесконечно давно мы с ним
расстались? Так и случается, как вспомнишь, будто вдвойне: одно - живет тот
бесконечно большой Судия, созданный всеми народами, и тут же свои живут на
каждом шагу, на каждой тропинке, под каждым кустом маленькие боги-товарищи.
Никогда бы эти маленькие свои боги не посоветовали ехать учиться в
гимназию, это решил Судия и велел: "Собирайся!"
Милый мой мальчик, как жалко мне с тобой расстаться, будто на войну
провожаю тебя в эту страшную гимназию. Вчера ты встречал меня весь мой,
сегодня я не узнаю тебя, и новые страхи за твою судьбу поднимаются, как
черные крылья.
Ехали по большаку. Город показался сначала одним только собором. Эта
белая церковь в ясные дни чуть была видна с балкона, и что-то слышалось с
той стороны в праздники, о чем говорили: "В городе звон". Теперь
таинственный собор словно подходил сюда ближе и ближе. Изредка в безлесных
полях, как островок, показывалась усадьба с белыми каменными столбиками
вместо ворот. Очень странно думалось, глядя на эти ворота: что, если
заехать туда, будет казаться, будто много там всего и самое главное - там;
а если выехать, то главное кажется тут, на большаке, этому конца нет, а
усадьба - просто кучка деревьев. "Неужели и у нас так же?" - подумал
Курымушка, но отстранил эту неприятную мысль хорошей: "У нас лучше всех".
Показалась рядом с белым собором синяя церковь, сказали: "Это старый
собор". Показались Покров, Рождество и, наконец, Острог - тоже церковь;
среди зеленых садов закраснелись крыши; сказали: "Вот и гимназия!" В это
время на большак с проселочных дорог выехало много деревенских подвод,
растянулись длинною цепью, и это стало - обоз. Помещичьи тряские тарантасы
обгоняли обозы, а какие-то ловкачи на дрожках на тугих вожжах, в синих
поддевках и серебряных поясах, обгоняли тарантасы. Всем им навстречу возле
кладбищенской церкви выходил старичок с колокольчиком. Никто почти ему не
подавал, а он все звонил и звонил. В Черной слободе все подводы будто
провалились: это они спустились тихо под крутую гору до Сергия. Ловкачи в
серебряных поясах пускали с полгоры своих коней во весь дух и сразу
выкатывались на полгоры вверх. Когда выбрались наверх из-под
Чернослободской горы, тут сразу и стал перед Куры-мушкой собор, и тут на
соборной улице, в доме, похожем на сундук, у матери прямо же и начался
разговор о Куры-мушке с тетушкой Калисой Никаноровной.
- Необходимо свидетельство о говений, - говорила тетушка Калиса
Никаноровна. - Неужели он у тебя еще не говел?
- Не говел. Какие у него грехи, вот еще глупости!
- Ну, да, конечно, ты - ли-бе-рал-ка, а все-таки без свидетельства в
гимназию не примут. Веди сегодня ко всенощной, сговорись с попом: он
как-нибудь завтра его исповедует.
Какая-то не то музыка, не то работа большой молотилки чудилаоь теперь
Курымушке, но совершенно не так, как в деревне: там гудит на гумне