"Михаил Михайлович Пришвин. Кащеева цепь (автобиографический роман) " - читать интересную книгу автора

молотилка, а в саду сами по себе птицы поют, - тут все и ездят, и ходят, и
говорят под эту музыку. Не успел о чем-нибудь подумать, как это прошло, и
под музыку началось думанье о совершенно другом; в голове стало тоже все
быстро крутиться, как в молотилке. Даже и в соборе это не успокоилось, -
напротив, тут уже совсем разбежались глаза - столько людей! И между ними
дорога малиновая уходит к золотым воротам, слышится оттуда ангельское
пенье, и батюшка в золотой ризе копается над чем-то. Чудесно! Хотел
Курымушка о чем-то спросить мать, оглянулся, а ее нет как нет! Спросил
господина, тот улыбнулся и ничего не сказал. Другой показал на малиновую
дорогу, и Курымушка по дороге этой идет вперед, всех спрашивает: "Где моя
мама?" Ничего не отвечают, а только улыбаются, а он все дальше и дальше
идет по малиновой дороге, и страх, похожий на прежний детский в лесу,
одолевает его: он один среди этой толпы, где никто не знает ни его, ни его
маму. Вот эта малиновая дорога ступеньками поднимается к золотым воротам,
туда, конечно, надо идти, узнать у батюшки, тот все должен знать. Со всех
сторон, слышит, кричат: "Куда, куда, вернись, стой!" - но это ему только
ходу поддает, он почти бежит к батюшке для защиты от страшной толпы. И
когда он прошел в царские врата, - "ах!" кто-то сзади. Кто-то фыркнул,
батюшка обернулся, спросил:
- Тебе что, мальчик?
- Маму потерял, - ответил Курымушка.
И только он сказал, мамин голос зовет: "Иди, иди сюда скорей, я тут!"
Хотел броситься назад, но батюшка ухватил его сзади за пискун-волос, потом
за руку, ведет его куда-то, ставит перед иконой на колени, велит строго
положить двенадцать поклонов. "Господи, милостив буди мне, грешному", -
шепчет Курымушка свою любимую молитву. Через какие-то боковые двери батюшка
ведет его, и тут ожидает мать.
- Что же он у вас, неужели в церкви никогда не бывал? - спросил
батюшка.
- Мы в деревне живем, - конфузливо ответила мать, - в городе никогда
не бывал.
- Ну, ничего, - заметив смущение матери, сказал батюшка, - всему свое
время, а признак хороший - через царские врата прошел, он еще у вас
архиереем будет.
- Архиерей, архиерей! - засмеялись на клиросе певчие. И пока шли до
самого своего места, везде смеялись и шептали:
- Архиерей, архиерей!
На другой день Курымушка был опять в соборе, но все было тут
по-другому: ни малиновой дороги, ни огней, ни толпы, и только черные
старушки в мантильках с гарусом впились кое-где глазами и сердцем в иконы.
Курымушка стал, подражая старушкам, так же впиваться в иконы, а мать ему
тихо шептала, что на исповеди все нужно открыть: все грехи, все тайны. Вот
думать про это стало почти непереносимо, - разве можно так вдруг все и
открыть, а если что-нибудь забудешь?
- А если забудешь, - спросил он, - господь покарает?
- Забудешь, ничего, - ответила мать, - а будешь помнить, да утаишь, то
покарает.
Но легче не стало от этого: "захотеть", - казалось ему, - можно все
вспомнить, а можно не захотеть и будто все забыл; как же тогда быть, - за
это покарает господь, что захотел или не захотел?