"Михаил Михайлович Пришвин. Кащеева цепь (автобиографический роман) " - читать интересную книгу автора

- Надо полное раскаянье, - сказала мама.
- С чего же начать?
- Батюшка сам тебя спросит, и ты ему отвечай на все: "Грешен,
батюшка".
Вот это очень хорошо, это твердо запомнил Курымушка и спросил
последнее:
- Если я не грешен и скажу "грешен, батюшка", за это покарает господь?
- Нет, это ничего, мы во всем немножко грешники. Тогда из боковой
двери вышел батюшка в черном, кивнул головой, мать сказала сначала: "Иди",
- а потом: "Стой, подожди, вот возьми двугривенный и отдай батюшке за
исповедь".
Так было с этим "грешен, батюшка" все хорошо наладилось, и вдруг этот
несчастный двугривенный все дело испортил, явилась дума: "Когда отдать его
и как отдать, а главное, если надо говорить "грешен" и открываться во всем,
то как в то же время держать в зажатой руке двугривенный и думать, как его
отдать?"
- Веруешь в бога? - спросил батюшка.
- Грешен! - ответил Курымушка. Священник будто смешался и повторил:
- В бога отца, сына и святого духа?
- Грешен, батюшка! Священник улыбнулся:
- Неужели ты сомневаешься в существе божием?
- Грешен, - сказал Курымушка и, все думая о двугривенном, почти со
страстью повторил: - Грешен, батюшка, грешен.
Еще раз улыбнулся священник и спросил, слушается ли он родителей.
- Грешен, батюшка, грешен!
Вдруг батюшка весь как-то просветлел, будто окончил великой тяжести
дело, покрыл Курымушке голову, стал читать какую-то молитву, и так выходило
из этой молитвы, что, слава тебе, господи, все благополучно, хорошо, можно
еще пожить на белом свете и опять согрешить, а господь опять простит.
Главное же Курымушке стало хорошо оттого, что двугривенный можно
теперь и не отдавать: вывел он это, верно, из того, что раз всякая тяжесть
с души снималась, то и двугривенный тоже. Он поцеловал крест и спокойно
опустил двугривенный в карман. С сияющей улыбкой ожидала его мать,
встретила, будто давно с ним рассталась, спросила:
- Ну, как, все свои тайны открыл?
- И открывать-то нечего было, - победно ответил Курымушка, - он их и
так все простил, он добрый.
- И ты отдал двугривенный?
- Нет, не отдал, это не нужно.
- Не взял?
- Я не давал. Это не нужно оказалось; молитва такая есть - все
прощается.
- Как не нужно? Иди сейчас, отдай и покайся.
- Не пойду!
- Как ты смеешь! Так завтра нельзя причащаться, ты деньги притаил, это
грех, пойдем вместе, пойдем!
Больно было, что мать не понимала, как прощен был двугривенный, и вот
это всегда самое плохое на свете: "Я не виноват, а выходит, виноват, и
никак нельзя этого никому объяснить, даже мать не понимает". Курымушка
заплакал, мать приняла это за каприз, тащила его за рукав, громко шептала у