"Михаил Михайлович Пришвин. Кащеева цепь (автобиографический роман) " - читать интересную книгу автора

штук сорок зараз, как стая стрел просвистят; подумать только: завтра они
перехватят Черное море! Хорошо на минутку выйти из лодки, выглянуть из-под
кручи берега в поле и хоть не подкрасться, - где тут подкрасться в
открытом, безлесном поле, - а просто посмотреть, как без людей хозяевами в
полях ходят на длинных ногах журавли. Раз так видели дроф и даже пустили в
них пулю из штуцера; столбом взвилась пыль от удара пули о землю, дрофы
разбежались, тяжело полетели, встретились в воздухе с цаплями, не
понравилось вместе, и разлетелись в разные стороны: цапли к реке, дрофы в
степь. Страшно было в первый раз выстрелить из настоящего ружья, но виду
Курымушка не подал, туго прижал ложе к плечу, выстрелил, но промахнулся. В
другой раз Рюрик ему крикнул вовремя: "Мушку, мушку!" Он мушку навел, и
летящая чайка упала; ее с радостью присоединили к мясному запасу в корме. И
так весь день прошел, и куда это лучше было, чем самые мечты о забытой
стране: это Курымушке надолго осталось, что мысль про себя не обман, как
все говорят, а вестник прекрасного мира, и что этот мир существует.
Под вечер странно стали смыкаться впереди берега, кажется кончилась
река, вот-вот лодка в берег уткнется, а смотришь - опять берега широко
расступаются, проехали, и опять смыкаются, будто хотят лодку взять в плен.
Позднее все стало как будто ловить лодку: тростники, кусты, деревья, но она
все шла и шла по течению, и только это казалось, будто лодка стоит и вокруг
все идет к ее окружает.
В темноте ночью, еще больше, чем днем, несметною силой шел перелет:
прямо над самыми головами со свистом проносились чирки, кулики разных
пород, тяжело шли кряквы и часто шлепались в воду на отдых. Дикие гуси
возле самой лодки иногда спускались всем кораблем, кричали, хлопали
крыльями так близко, что брызги летели в лицо. Как хорошо было все это
слушать, притаив дыхание, в надежде, что глаз каким-нибудь чудом в темноте
рассмотрит и можно будет пальнуть из ружья.
Но холод осенней ночи пробирал все больше и больше, и особенно плохо
было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями
нарубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но сырость и холод
мешали. Если бы на берегу костер развести! Но условились в первую ночь не
разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет
ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться, -
это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому себя, как
сопит , и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать друг
о друга, а на берегу все время без перерыва где-то по самому близкому
соседству дикие утки между собой переговариваются, и, - что делает этот
полусон! - понятен бывает их разговор. Одна говорит: "Пересядь сюда, нам
будет потеплее", - другая: "Убирайся с моего места, я тебя не просила, вот
еще!.." И так у них всю ночь: то кто-нибудь недоволен, а то вдруг лисицу
или хорька почуют, и сразу все заорут так, что и мертвый проснется. Много
разных снов ярких видится, что вот хоть рукой ухвати. Так увидал себя
Курымушка на теплой чистой постели, и голова его лежит на пуховой подушке в
белой наволочке; вот это настоящее было видение и открытие, - никогда в
жизни ему не казалось, что так хороша может быть обыкновенная подушка,
какая бывает у всех, на каких теперь все, все люди спят в городах и в
деревнях, в богатых домах и в бедных.
Ужасный утиный крик перебил его сон. Он проснулся, понял, где он, но
подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую минуту слышит он у