"Анатолий Приставкин. Солдат и мальчик" - читать интересную книгу автора

перед глазами. Кто-то, наверное, закричал, а Васька онемело стоял, глядя на
пустые без поезда рельсы, где лежали две половины человека, и ноги были
странно вывернуты, изуродованы и залиты кровью...
Так Васька с тех пор и носил в памяти лицо и вытаращенный, безумный,
глядящий в неведомое взгляд этого человека. Вдруг от солдата повеяло на
Ваську холодом, ужасным гибельным чувством, похожим на давнюю смерть.
- Я пойду, - сказал он обреченно. Будто попросил солдата отпустить его.
Тот не услышал. - Я пойду, дяденька...
Какой-то всхлип у Васьки получился, а не голос.
- Иди, иди, - сказал машинально тот и сочувственно посмотрел вдруг на
Ваську. Глаза у солдата подобрели, какая-то легкость появилась в них. Он
поднялся сразу, без рук, подошел сам к Ваське. Почти весело подошел, так что
Ваське стало страшно. - Иди, чего ты, - промолвил доверчиво солдат и провел
рукой по Васькиным запаршивевшим волосам. От такого прикосновения по спине
ток прошел. Что-то в груди у Васьки задрожало и оборвалось. Как перед ударом
в затылок. А по коже все лихорадка, дрожь волнами переливалась.
Слишком ласково разговаривал солдат, чтобы это было по правде. Так
обращались к Ваське, когда хотели бить. А били Ваську за воровство, как
тесто взбивали кулаками, сильно и неторопливо, через кости, через их хруст,
до нутра Васькиного добирались, и тогда наступала мертвая темнота, идущая
как спасение.
За кошелек так били, а за украденный в школе глобус не били И Васька с
поразительной ясностью понял, еще когда за волосы волокли, еще в эту минуту
светлую, что за свое бьют сильней. За общественное сильней судят. Но Васька
был неподсуден, это он быстро понял и считал своей удачей. Он старался
лазать туда, где были вывески.
Васька стоял под рукой солдата, обреченно стоял, может, он уже умер или
все в нем умерло в ожидании, когда шибанут его по темечку и отобьют
мгновенно память. Посыплется все и опадет. Васька и не боялся темноты, но
боялся ожидания удара, а потом боялся бреда. Когда ожил, но ничего не
понимаешь вокруг, а только лежишь и плачешь, а почему лежишь и почему
плачешь, не в силах уразуметь. За голову держишься, а она чужая головка, не
своя... А ты руками обхватил ее, чужую. И хоть глаза открыты и ты видишь,
что люди вокруг, а ты у них под ногами валяешься, корчишься и все плачешь,
плачешь. Не так плачешь, чтобы разжалобить, а для себя плачешь, о своей
жизни... Один раз с Васькой было такое. Пьяный мужик, у которого он распорол
мешок с картошкой на рынке, бил его по голове.
Солдат все гладил Ваську, а потом легонько толкнул:
- Ну, иди, иди!
Васька тихо пошел прочь, костылял, будто не на ногах, а на палках. Не
веря, что уходит, подвигался как во сне, дальше и дальше от несчастья
своего. Медленно просвет выходил, и Васька спиной знал, что медленно, но уже
рождалась в Васькиных шагах надежда. И вдруг солдат крикнул вдогонку. Васька
аж присел и в штаны брызнул с испугу. Он ничего и не понял, что ему кричит
солдат.
Но и солдат удивился своему крику. Откуда взялось, что он почувствовал
в Ваське спасительную ниточку. Нет, не надежду что-то найти. А надежду
надеяться и ждать. Может, Васькины слова о том, что кто-то знает, ничего и
не значили, они точно ничего не значили. Но они были произнесены и сейчас
дошли до сознания солдата. Он ухватился за них, потому что не было ничего