"Анатолий Приставкин. Вагончик мой дальний (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Рыбаков, незримой тенью безграмотного Кирялыча. В зачет все шло именно
Кирялычу: и высокие урожаи, и налаженное на немецкий лад хозяйство, и
научное травополье... Вплоть до прекрасного овощехранилища, где, вопреки
сибирским морозам, замечательно сохранялись картофель и другие овощи до
самой весны. Кирялыч же обеспечивал рабсилу, слава Богу, Рыбаков этого не
касался, потому что рабство он ненавидел. Кирялыча не любил, но терпел,
почувствовав в нем и в Мешкове единый законченный образ, хоть и с разных
сторон, того самого человека будущего, которого создавала новая Россия.
Ну а когда время подошло к отъезду, Мешков снова передал его в веденье
местной милиции, а там было решено под благовидным предлогом отправить
Рыбакова в эшелоне как надзирающего за детьми. В московские планы Мешкова он
явно не вписывался. Да и вся неоплаченная работа Рыбакова, особенно ее
плоды, этой ловкой отправкой навсегда прикрывались. Пойди, разыщи, какой
такой пришлый немец создавал Мешкову богатство и куда потом провалился?
Все это я узнал позже. А тогда мы, интернатовские, знали одно:
Рыбаков - чудик, еще Рыбаков - недобитый фашист. Чудик - понятно
почему: беззлобный, доверчивый, придурковатый - словом, на котором можно
задарма ездить: вон как пашет на Мешкова! И фашист - понятно.
Каждый немец - фашист. Тут и спорить не о чем.
Но случилось, за год до вагончика, пришел Рыбаков на берег речки
Таловки, у разбитого моста, где мы всегда купались (на этот раз я был
один), и, присев на травку, спросил, глядя поверх моей головы:
"Вода-то теплая? Ну пойдем, дружок, покажу тебе, как надо брассом
плавать!"

4

Где-то я прочитал про "лишнего" человека Печорина, а может, Онегина, но
отчего они лишние - так и не понял. Только застряло в башке, что жили они,
как охломоны какие, чужие среди своих. Томились. Все повторяли: нечем, мол,
им жить. Еще подумалось: как это нечем? При некоторой ловкости рук прожить
можно во все времена. Таскай, пока никто не видит: там луковку, тут молодую
картошечку, хоть пока мелка, как горох, но съедобная, а если несколько
кустов во время прополки незаметно подкопать, то пузо набить можно. У
молодой осоки корень мучной, пожевать, да выплюнуть, а на сосне смола,
только жесткая, липнет к зубам, а на вишне смолка сладкая, бабы деревенские
называют конфектой. А еще на березе, если белую кору содрать, под ней
пленочка такая нежная, тоже сладковатая. А как из цветка одуванчика
высасывать сахаристый сок, каждый младенец знает.
Вот всякие там книжки, говорят, для поваров пишут, а я, если бы умел,
написал книгу для нашего брата, беспризорника, который тоже и лишний в этом
мире, зато знает, как жить, чтобы не очень томиться.
Да мы свою ненаписанную книгу натощак, на ночь, наизусть пересказывали,
и эта была школа почище всяких их лицеев, где учили рифмовать стихи, но не
учили добывать кормежку. Безрукие они были, если поразмыслить, "лишние", не
случайно жизнь их доконала.
Это раньше я так думал, до своей дорожной жизни. А здесь, пребывая в
вагончике, вдруг понял: я и есть лишний человек, совсем лишний, потому что и
своровать ничего нельзя, а только рыться в памяти и вспоминать, как где-то
когда-то добывалось прежде.