"Константин Прохоров. Божие и кесарево" - читать интересную книгу автора

умрем", - вспомнились ему печальные слова бедной вдовы из Сарепты
Сидонской.** Себе он, однако, усилием воли сегодня не взял ни крошки, твердо
решив, либо вернуться домой с уловом, либо умереть на льду старицы. "Папочка
поймает нам много рыбки!" - радостно щебетала трехлетняя Даша, и старшие
дети тоже с надеждой смотрели на отца, ведь завтра утром - Рождество...
Дорога, по которой пошел Захар, проходила мимо бывшего молитвенного
дома, отобранного у верующих сразу же после начала достопамятной
коллективизации и превращенного теперь в колхозную контору. Всякий раз мимо
этого места Семерюк проходил с тяжелым сердцем. Сколько воспоминаний с ним
связано! Сейчас дом выглядел холодным и высокомерным, подобно всякому
богоотступнику, однако Захар хорошо помнил его другим: само рождение, когда
будущую церковь строили едва ли не всем селом; юность и зрелость, когда -
еще совсем недавно - в нем собиралась большая дружная община, пресвитер и
диаконы читали святые Писания, пел хор, из ворот дома выезжали подводы с
благовестниками, направляясь с христианской проповедью по соседним хуторам,
многие люди тогда каялись в своих грехах... А затем в том же доме, но уже
оскверненном, судили их замечательного пастыря Василия Ткаченко и других
братьев. Всех проповедников церкви безжалостно "раскулачили", объявив их
всенародно, правда, не "кулаками-кровопийцами" (для чего местные баптисты
оказались бедноваты), а некими "подкулачниками". Так и записали в заведенных
на них уголовных делах, перед отправкой на крайний Север. Бумага, как
известно, все стерпит.
Оставшиеся в селе верующие какое-то время из страха перед властями не
собирались вместе, однако затем небольшая группа все же начала тайно,
преимущественно по ночам, проводить богослужения по домам. Днем это были
примерные колхозники, добросовестно исполняющие волю поставленного Советской
властью председателя, а по ночам - славословящие Господа ученики, отдающие
всю славу лишь Ему. Прошлой ночью такое тайное служение проходило и в доме
Семерюков. Как обычно в то страшное время, вполголоса приглушенно пели
гимны, так же негромко читали Евангелие, горячо молились обо всей рассеянной
Церкви, а более всего - о хлебе насущном, чтобы, несмотря на усиливающийся
голод, как-то дотянуть до лета. И все верующие, ради Господа Иисуса Христа,
чем могли, делились друг с другом.
Урожай зерновых, собранный осенью в их местности, был вполне достаточен
для безбедной жизни. Однако вскоре весь хлеб, свезенный в колхозные закрома,
исходя из высшей государственной целесообразности, был до последнего
зернышка сдан в район, и потому голод сделался неизбежным. К началу зимы
положение стало просто отчаянным. Люди быстро опускались, ища себе хоть
какое-то пропитание. В селе начисто исчезли кошки и собаки. Появились первые
смерти от истощения. В соседнем колхозе рассказывали о случае людоедства.
Власть безмолвствовала, грандиозных масштабов голод в стране замалчивался,
газеты же преимущественно писали о победах в социалистическом колхозном
строительстве...
Захар поначалу тоже сильно страдал от хронического недоедания. Все
овощи, собранные с их маленького личного огорода, он со своей женой Марией
скрупулезно разделил по месяцам до весны, но семья постоянно не укладывалась
в эту скудную норму, и запасы таяли на глазах. С грустью заметив однажды,
как ослабевает духом, начинает пререкаться с супругой из-за малого кусочка
пищи, Захар возревновал о Боге, молился много часов кряду, не поднимаясь с
колен, и с ним вдруг произошла удивительная перемена, необъяснимая для людей