"Петр Проскурин. В час искушения" - читать интересную книгу автора

угрюмо сказал Батюнин, привычно прихватывая горлышко графина и вновь
наполняя рюмки. - Я - честный человек, я - гол как сокол, у меня не
осталось ни одной самой завалящей работы... Ни эскиза, ни наброска - все
продано и пропито! Вот только каминная решетка, выполненная по моей прихоти
в пору расцвета соцреализма. Что вы так трагически смотрите, я ведь весь
свой долгий век был изгоем, все свое вбухал в русскую идею, и вот...
завершение- пришлось отдавать свое самое дорогое за кусок хлеба, за бутылку
водки... И я, поверьте, мой странный и непонятный гость, рад своей нищете,
по крайней мере даже сейчас ничего подписывать не придется, терпеть не могу
никаких бумаг... Чего же вы скалитесь?
- Вашей детской наивности! - с готовностью откликнулся Корф, ярко полыхая
фиолетовым и заставляя Батюнина невыносимо страдать. - Посмотрите, Михаил
Степанович, внимательно, здесь ничего не пропущено?
В руках у него оказался роскошный альбом-каталог, на суперобложке одна из
самых любимых картин Батюнина "Обнаженная в ландышах" и его имя - крупно и
золотом. Корф, явно наслаждаясь, пометил и протянул альбом хозяину. И
старый художник, не желая того, принял его занемевшими руками, сразу
опустившимися от тяжести на стол. Взгляд у него стал почти безумным, и,
когда он развернул книгу и стал неуверенно листать ее, переворачивая каждую
страницу словно могильную плиту, лоб у него покрылся холодной испарйной.
Наконец он поднял страдающие, больные глаза и не увидел своего страшного
гостя.
- Не может быть, - обреченно сказал он. - Этого никогда не было... ложь,
наваждение... мистификация! Как вы устроили?
- Помилуйте, какие могут быть сомнения? - донесся до него чей-то далекий,
хотя и знакомый уже голос. - Вы держите альбом в руках, неужели вы не
верите сооственным глазам? Налью еще по рюмочке, с вашего разрешения.
Должны вы успокоиться, Михаил Степанович, нельзя так... Что вы! Вы стишком
дорого стоите... Вы должны верить. Прошу вас, прошу...
- Черта с два! Меня никому не околпачить, любезнейший Геннадий Акилович,
я слишком долго жил! - вновь запротестовал художник, стараясь по-прежнему
не поддаваться искушению. Перед ним потихоньку уже начинало проясняться, и
он, выхватив стопку из рук Корфа, залпом выпил лимонную, по-стариковски
крякнул, потер почемуто руки, пожевал бескровными губами и сказал:
- Знаете, дорогой Геннадий Акилович, мне кажется, становится чересчур
прохладно. Я разожгу камин... это всегда делал Игорек, да... вот сегодня
его почему-то нет и нет... Вы не против?
- Отчего же? Конечно, нет, -отозвался Корф и шевельнулся, устраиваясь
удобнее. Он давно взял себя в руки и уже предчувствовал близкое завершение
своей миссии. Сначала нужно было сделать главное, подписать соглашение, а
потом можно будет не спеша и основательно разобраться со всей остальной
чертовщиной. Время и возможность для этого представятся...
Ему не понравился мгновенный, брошенный на него взгляд хозяина: какая-то
странность в посгрожавшем лице, в губах - змеящаяся короткая усмешка, но
все это тоже могло только показаться - чужой дом, чужая душа потемки, как
говорят в этой дикой стране, и лучше всего хранить спокойствие и выдержку.
И Корф послал хозяину легкую, безмятежную и понимающую улыбку. Батюнин,
присев перед камином, сложил в нем дрова, подсунул под них кусочек сухой
бересты и чиркнул спичкой. "Чудак, чудак, - подумал Корф с невольным
чувством собственного превосходства, глядя на художника, протянувшего руки