"Петр Проскурин. Имя твое ("Любовь земная" #2)" - читать интересную книгу автора

только он хотел напиться, тотчас уходили в землю. И потому, сколько бы он ни
бежал, все ему казалось, что кругом бесплодная пустыня. "Вот господь бог
какую определил ему лютую муку, - скорбно качала головой бабушка Авдотья, -
из года в год, из века в век, вплоть до Страшного суда, бежать по земле
сквозь леса и воды, средь людских и звериных скопищ, бежать и с терзаниями
утробы не напиться воды, не вкусить хлеба, потому что не мог он прикоснуться
ни к чему живому, все по слову божию отшатывалось от него. Вот и кружит
злодей из века в век по земле, ждет судного дня..."
До удивительного ясно Аленка представила себе небольшое, ссохшееся лицо
бабушки Авдотьи, ей даже показалось, что на голову легла сухонькая, легкая,
пахнущая какими-то неведомыми травами старушечья ладошка. Блаженно
съежившись, Аленка прикрыла глаза. "Каким же надо быть злодеем, чтобы
получить такое наказание", - подумала она, вскочив на ноги. Сейчас она
верила, что деревья и трава имеют глаза, и уши, и душу; она забралась под
старую березу, в зелень ее листвы, свесившейся и перепутавшейся с травой; ее
белое, слегка прихваченное солнцем тело сверкало в зеленых, струящихся под
ветром потоках. Она перебежала к другой березе; да, теперь она была уверена,
что эти белоствольные, с черными многочисленными глазками деревья все видят
и все чувствуют, но ей нечего было скрывать, нечего бояться; листва берез,
теплыми, уже нагретыми потоками стекая по ее телу, ласкалась, щекотала кожу;
и в душе у нее по-прежнему происходило необъяснимое зеленое и солнечное
таинство, словно она сама сейчас переставала быть человеком, а растворялась
в этом зеленом буйстве, незаметно, исподволь, переливалась в душу леса.
Какой-то теплый, сладостный ток установился между нею и шелестящей,
сверкающей вокруг зеленью; и она уже не чувствует себя, и уже вся куда-то
переносится, и вот уже смотрит в мир, и все видит из тела дерева, и все
видит по-иному. "Как интересно, боже мой, как страшно", - сказала она и
потекла уже куда-то вниз, к корням, в таинственные глубины земли, и ей
действительно стало страшно, и она заставила себя выбежать из-под березы на
солнце, на открытое пространство; ей показалось, что в последний момент
зеленые льющиеся потоки листвы, словно пытаясь удержать, метнулись следом.
Уже было жарко, но Аленка теперь почему-то боялась еще раз искупаться;
быстро одевшись, она села на открытом месте и стала под легким ветерком
расчесываться. Ей захотелось поскорее добежать до Густищ, увидеть мать,
поговорить с ней по-бабьи бестолково обо всем на свете. "Все-таки жизнь
очень странная, - подумала она. - Вот Брюханов думает, что хорошо знает
меня, а ведь он меня совсем не знает, так, чуть-чуть. Я сама тоже, конечно,
его по-настоящему не знаю, я как-то никогда и не стремилась узнать его
глубже, все занята сама собой. Все глупости, конечно, ношусь с собой, как с
каким-то дивом, а ведь самая обычная дура баба, эгоистка, а он меня все
оберегает, все краем норовит провести, все стороной, а ведь у него работа
какая - область тянет. Может, поэтому последнее время и появился между нами
этот настораживающий холодок? О чем это он вчера говорил? Уже ночью...
Чуть-чуть ночник горел... вот тебе, пожалуйста, пример эгоизма, ведь,
помнится, что-то важное говорил, что-то связанное с Москвой, с поездкой... А
я... Да что я?"
Опять начинался приступ тоски, и все казалось ненужным, все не имело
значения и было лишено смысла: и слова Брюханова, и далекая Москва, и они
сами... Зря он ее так оберегает от всего трудного, неприятного; сама того не
замечая, она уже привычно начинает чувствовать себя под уютным колпаком,