"Петр Проскурин. Имя твое ("Любовь земная" #2)" - читать интересную книгу автора

старше вас, - улыбнулся волнению собеседника Сталин. - С кого еще так
спросишь, кроме как с нас? Юнцы пускай себе подрастают, - сказал Сталин все
с той же улыбкой понимания за неловкое замечание Брюханова о возрасте.
Брюханов подумал, что Сталин недоволен его бестактностью и по-человечески
задет, но и на этот раз ошибся. Сталин вспомнил другое неотложное, не
отпускающее его ни на минуту дело, вернее, не вспомнил, потому что ни па
минуту о нем не забывал, а как бы все время чувствуя это дело рядом, вот
теперь в мыслях опять повернулся к нему.
Вчерашней своей встречей с Курчатовым он остался недоволен: понимал ли
тот со всей ответственностью, на какие жертвы идет страна, чтобы содержать
атомную промышленность и удерживать ее на передовых рубежах?
В возражениях и доводах Курчатова Сталина многое беспокоило; он
понимал, что со своей стороны Курчатов делает все, что может, оставалось
лишь с нарастающим напряжением ждать; Курчатов, волевой и в общем-то не
очень податливый человек, и на этот раз вырвал у него ряд существенных
уступок; на лице Сталина проступили красноватые пятна: он не имел права
думать о вчерашнем, какой бы привкус оно ни оставило; сейчас решалась
другая, крайне серьезная проблема. Он мельком покосился на высокие,
блестевшие прохладной чистотой стекла; совсем недавно они еще были в глухой
маскировке.
Ему вспомнилось состоявшееся в осень сорок первого решение о
необходимости его немедленного отъезда из Москвы в Куйбышев, и в памяти
четко возникло утро девятнадцатого октября, Рогожско-Симоновский тупик,
спецпоезд, пустынная платформа, терпеливо ждавшие пришедшие его провожать
товарищи... Это был один из тех немногих моментов в его жизни, когда было
необходимо определить предстоящий шаг настолько безошибочно, что каменно
онемевшей спиной он чувствовал безграничную настороженность огромного
города, оказавшегося сейчас в самом острие, в самом средоточии мировых
потрясений невиданного по ожесточению и глобальности перекрута мировых сил.
Он сейчас вновь почти физически, кожей, ощутил, как тяжко сочилось
тогда время, и он, в резком отъединении от всего остального мира, от
провожающих, от холодного, сквозного ветра, горбясь, безостановочно ходил и
ходил по платформе; он был всего лишь человек, но в его имени, хотел он того
или нет, сосредоточивались надежды и отчаяние миллионов людей,
захлебывающихся в атаках, истекающих кровью в десятках и сотнях сражений, и
не только в своей стране. Он был всего лишь смертельно уставший в последние
тяжкие месяцы человек, но именно поэтому, именно в тот момент на пустынной
платформе Рогожско-Симоновского тупика, в непрерывном, пугающем двухчасовом
хождении, во время которого к нему ни один из присутствующих не решился
приблизиться, он не столько умом, а больше сердцем ощутил неимоверный груз
ответственности, и никому другому он не мог ничего, ни одной крупицы этого
неимоверного груза переложить на плечи, почувствовал еще раз почти живой,
гневный крик бессмертного города. Никто не видел его лица; дойдя до края
платформы своим неспешным характерным шагом, он, не говоря никому ни слова,
круто повернулся, горбясь больше обычного, прошел к своей машине, сел в нее
и уехал назад.
Сталин вспомнил, как четыре года спустя он вошел в спецпоезд - нужно
было ехать на Потсдамскую конференцию, - но это пришло в память не потому,
что жизнь определила именно такое развитие событий, а потому, что никто на
свете не смел и никогда не посмеет бросить ему упрек за те страшные два часа