"Болеслав Прус. Ошибка" - читать интересную книгу автора

зачесанными вихрами и длинной, как плеть, шеей, обмотанной черным шарфом.
Вот он уже достает очки в медной оправе и насаживает их на нос. Справа на
столе лежит красный платок, слева - березовая табакерка, перехваченная
ремешком... О, боже, никак не избавишься от этого человека! Чистое
наказанье! Приходит по утрам, приходит после полудня, и я из-за него за весь
день ничего путного сделать не могу!
Я вошел в столовую и, небрежно чмокнув учителя в руку, стал доставать
из ящика книжки и тетради. Делал я это как можно медленнее, но в конце
концов последняя книжка была вынута, и пришлось сесть за стол подле пана
Добжанского. Урок начался.
Сейчас я уже понять не могу, как я выдерживал каждый день два часа этих
ужасных мучений, называвшихся "уроком". Я был похож на птицу, привязанную
ниткой за ногу. Сколько раз во время урока меня так и подмывало выскочить в
окно и бежать куда глаза глядят! Я ерзал на стуле, как будто сидел на
иголках, а по временам с отчаяния так болтал ногами, что они ударялись о
крышку стола. Тогда серый сюртук пана Добжанского, а за ним и голова на
длинной шее повертывались в мою сторону. Сразу присмирев, я краснел,
чувствуя над собой круглые очки и голубые глаза, смотревшие поверх стекол.
И, только когда я уже сидел совершенно спокойно, пан Добжанский начинал:
- Это что за шум? Забыл, что ты на уроке и должен вести себя, как в
костеле? Сколько раз я тебе это говорил...
Затем он хватал со стола свою табакерку из березовой коры, щелкнув по
ней пальцами, снимал ремешок и крышку, брал понюшку табаку и, снова щелкнув
пальцами, заключал свою нотацию словами:
- Осел ты этакий!
Кажется, всего мучительнее для меня были долгие перерывы, которые делал
пан Добжанский, отчитывая меня. Я уже заранее знал, что он сейчас изречет, и
десятки раз успевал мысленно повторить эти самые слова раньше, чем он
начинал. А он скажет два слова и делает паузу, потом продолжает... Этому не
видно было конца.
Наконец учитель брал длинную тетрадь, разлиновывал ее и на первой
строчке сверху писал мне образец для упражнения в каллиграфии:
"Отчизна моя, ты - как здоровье..."
Очинив перо, он клал передо мной тетрадь, показывал, как держать руки,
и придвигал чернильницу.
Мне надлежало переписать эту фразу шесть раз, повторяя ее при этом
вслух. Пан Добжанский дремал в кресле, а я нараспев твердил:
- Отчизна моя, ты... Как здоровье! - крикнул я вдруг громко, и учитель
очнулся.
- Спасибо, - сказал он серьезно. Ибо ему со сна показалось, что он
чихнул, а я ему пожелал здоровья. Оставаясь в этом заблуждении, он утер нос
красным платком и снова понюхал табаку.
Это повторялось почти каждый день и было для меня единственным
развлечением во время урока, тем более что в каллиграфии я упражнялся всегда
уже к концу его.
Сразу после занятий мы обедали. Иногда обед запаздывал, и в этих
случаях после каллиграфии учитель задавал мне "на выборку" вопросы из
пройденного:
- Кто тебя сотворил?
- Бог-отец.