"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

отличить просвирняк от мальвы! И это ведь я его научила, - вы можете себе
представить? - распознавать жасмин". И надо признать любопытным, что мастер
цветов, коего почитатели искусства сегодня ставят выше всех и почитают даже
больше Фантен-Латура, не сумел бы ни за что, быть может, не будь этой дамы,
нарисовать жасмин. "Да, говорю я вам, жасмин; все розы, что он рисовал, это
все у меня - или же я ему их приносила. Мы называли его господин Тиш;
спросите у Котара, Бришо, у любого, считали ли его у нас великим человеком.
Да он сам бы рассмеялся в ответ! Я его научила расставлять цветы; у него
самого поначалу не получалось. Он не мог составить букет! Врожденного вкуса,
чтоб отобрать, у него-то не было, и мне приходилось говорить ему: 'Нет,
этого вы не рисуйте, это того не стоит, рисуйте вот что'. Ах! если бы он
слушался нас и в отделке своей жизни, как в отделке своих цветов, если бы он
не вступил в этот постыдный брак!.." И внезапно вспыхнувшие глаза,
поглощенные мечтательностью, обращенной в прошедшее, не без нервического
подергиванья маниакально вытянутых фаланг из пышного бархата рукавов ее
блузы - все это, окантовав страдальческую ее позу, походило на
восхитительное полотно, никогда, полагаю я, не написанное, но в котором
читались как затаенное возмущение, так и гневная обидчивость друга,
оскорбленного во всей своей деликатности, женской стыдливости. И она
рассказывает нам об удивительном портрете, сделанном Эльстиром для нее,
портрете семьи Котаров, портрете, переданном ею в Люксембургский, когда она
поссорилась с художником, - поведав, что это именно она подала художнику
мысль нарисовать мужа во фраке, чтобы добиться всей этой прекрасной ясности
белого пятна рубашки, и именно она выбрала бархатное платье для жены,
платье, что как подлежащее в центре всей этой яркомигающести светлых нюансов
ковров, цветов, фруктов, дымчатых платьев девочек, подобных пачкам балерин.
Ей, ей принадлежит заслуга изобретения - причесываться, что ныне внесло свой
вклад в славу художника, идея в целом будто состояла в том, чтобы изобразить
женщину не разряженной, но застигнутой в интиме ее повседневности. "Я ему
так значит и говорю: 'Женщина причесывается, вытирает лицо, ноги греет и не
думает, что на нее смотрят, - здесь же целая куча всяких интересных
движений, и все это прямо-таки по-леонардовски!'" Но тут и Вердюрен отметил,
как она разнегодовалась, что так вредно для столь, в сущности, нервной
особы, как его супруга, и Сван приводит меня в восторг, указывая на
черно-жемчужное колье на груди хозяйки дома, которое она приобрела совсем
белым на распродаже у какого-то наследника г-жи де Лафайет, а этой последней
колье, скорее всего, было подарено Генриеттой Английской, жемчуга же стали
черными в результате пожара, который уничтожил часть дома, в котором жили
Вердюрены, на одной улице, название которой я уже забыл, пожара, после
которого был обнаружен ларчик, в котором хранились эти жемчуга, а они стали
совсем черными. "Я знаю портрет с этими жемчугами, на плечах той самой г-жи
де Лафайет, да, совершенно верно, с этими самыми жемчугами на ее плечах, -
настаивает Сван при слегка удивленных восклицаниях гостей, - да, вылитые эти
жемчуга на картине в коллекции герцога де Германта!" Коллекции, не имеющей
равных в мире, восклицает Сван, на которую хорошо бы мне сходить посмотреть,
на эту коллекцию, унаследованную знаменитым герцогом, который был ее любимым
племянником, от г-жи де Босержан, тетки его, от г-жи де Босержан и еще от
г-жи д'Азфельд, сестры маркизы де Вильпаризи и принцессы Ганноверской,
которого мы с братом так любили, когда он был очаровательным карапузом
Базеном, ибо это есть имя герцога. Тут доктор Котар не без утонченности,