"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

его шокирующих истоках, воплощали собой (в те времена, когда Сен-Лу катился
по наклонной) антипатриотизм, безрелигиозность, анархию и т. п. Вот почему
дрейфусарство г-на Бонтана, неуловимое и конститутивное, как дрейфусарство
всех политических мужей, было заметно не более, чем кости под кожи. Никто не
помнил, что он был дрейфусаром, потому что светские люди рассеяны и
забывчивы, а также потому, что утекло много воды, и они делали вид, что
утекло еще больше - одно из самых распространенных заблуждений тех лет
заключалось в том, что довоенная пора отделена временем столь же далеким и
долгим, как геологический период, - и даже Бришо, этот националист, упоминая
о деле Дрейфуса, говорил: "В те доисторические времена..." (По правде
говоря, глубина изменений, произведенных войной, была обратно
пропорциональна величине затронутых умов; по крайней мере, начиная с
определенного уровня. Ниже - просто дурни, искавшие удовольствий, их не
особо тревожило, что где-то идет война. Но выше их - те, кто жил внутренним
миром, кто обращал мало внимания на важность событий. Склад их мыслей
менялся чем-то не представляющим, на первый взгляд, большого значения,
однако этот предмет опрокидывал строй времени, погружая их в другую пору
жизни. Примером может служить красота страниц, на которые оно вдохновляет:
песня птицы в парке Монбуасье, или ветерок, исполненный запахом
резеды[27], - очевидно, не столь значимые события, как величайшие даты
Революции и Империи. И, тем не менее, ценность страниц Шатобриана в
Замогильных записках, вдохновленных ими, как минимум, на порядок выше.)
Слова "дрейфусар" и "антидрейфусар" теперь не имеют никакого смысла,
говорили те же люди, которых изумило бы и возмутило, если бы им сказали,
что, возможно, через несколько веков, а может быть и раньше, слово "бош"
будет звучать примерно так же, как сейчас - архивные словечки "санкюлот",
"шуан" или "синий"[28].
Г-н Бонтан и слышать не хотел о мире, пока Германия не будет
раздроблена, как в средние века, до безоговорочного отречения дома
Гогенцоллернов, пока Вильгельму[29] не всадят в лоб пулю. Одним словом, он
был из тех, кого Бришо называл "упертыми", а это был высочайший сертификат
гражданской сознательности, который только могли присудить Бонтану. Само
собой, первые три дня г-жа Бонтан чувствовала себя слегка неловко среди всех
этих людей; представляя ее, г-жа Вердюрен отвечала слегка язвительно:
"Графу, милочка моя", когда г-жа Бонтан ее спрашивала: "Вы ведь только что
представили меня герцогу д'Осонвилю?", - либо по причине полной
неосведомленности и отсутствия каких-либо ассоциаций между именем д'Осонвиля
и каким-либо титулом, либо, напротив, чрезмерно склоняясь к ассоциациям с
"Партией герцогов", в которую, как ей сказали, д'Осонвиль вошел как
академик[30]. На четвертый день она уже занимала прочное положение в
Сен-Жерменском предместье. Иногда вокруг г-жи Бонтан еще обнаруживались
какие-то неведомые осколки иного мира, не более удивительные для тех, кто
знал яйцо, из которого она вылупилась, чем скорлупки, приставшие к цыпленку.
Однако на третьей неделе она с себя их стряхнула, а на четвертой, услышав от
нее: "Я собираюсь к Леви", - уже никто не нуждался в уточнениях, всем было
ясно, что речь идет о Леви-Мирпуа, и теперь ни одна герцогиня не смогла бы
уснуть, не узнав от г-жи Бонтан или г-жи Вердюрен, хотя бы по телефону, что
же там было в вечерней сводке, чего там не было, что там насчет Греции, куда
пойдут войска, - одним словом, все те сведения, о которых общество узнает
только завтра, а то и позже, которым г-жа Бонтан устраивала своего рода