"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

инфантильного и условного, достойного далеких эпох, предшествовавших
изобретению Гуттенберга, - отметиться за столом г-жи Вердюрен. После ужина
поднимались в гостиную Патронессы, затем начинались "обзвоны". В то время в
салоны нередко захаживали шпионы, и они брали на заметку сведения,
сообщаемые болтливым Бонтаном - к счастью, всегда недостаточно точные и
редко соответствовавшие действительности.

Еще до конца послеполуденных чаепитий, на исходе дня, вдали, в
светлеющем небе виднелись коричневые пятнышки, которые синими вечерами можно
было принять за мошкару, за птиц. Так если смотришь на гору издалека она
кажется облаком. Но мы взволнованы: это облако необъятно, твердо и прочно.
Волновался и я, потому что коричневая точка в летнем небе не была ни мушкой,
ни птицей - это люди, охраняющие Париж, подняли в воздух аэроплан.
(Воспоминание об аэропланах, которые мы видели с Альбертиной на нашей
последней прогулке в окрестностях Версаля, к этому впечатлению было
непричастно: это воспоминание для меня стало безразличным.)
К ужину рестораны были полны, и если на улице я встречал бедного
отпускника, на неделю ускользнувшего от постоянной смертельной опасности и
готового вновь вернуться в окопы, если он останавливал на мгновение взгляд
на освещенных стеклах, то я страдал, как в Бальбеке, когда рыбаки наблюдали
за нашей трапезой, но страдал сильнее, ибо знал, что скуда солдата труднее
скуды бедняка, потому что включает в себя ту и другую, и она трогательней,
потому что безропотна и благородна; философски покачивая головой, без
какой-либо неприязни, солдат, которому завтра на фронт, глядя на толкучку
тыловых крыс, облепивших столики, говорит: "И не скажешь, что здесь война".
В половине десятого еще никто не успел отужинать, но по приказу полиции
внезапно тушили огни, и, в девять тридцать пять, тыловые крысы толклись по
новой: они вырывали пальто у ресторанных лакеев, - там, где однажды туманным
вечером я ужинал с Сен-Лу, - и насытившиеся пары устремлялись в загадочные
сумерки залы, где им показывали волшебный фонарь, в помещения для
спектаклей, где крутили теперь синема. Но после этого часа, тем, кто, как я
в тот вечер, ужинал дома, а затем выходил встретиться с друзьями, Париж
казался, по крайней мере в некоторых кварталах, еще темней, чем Комбре моего
детства; чудилось, будто идешь в гости к деревенским соседям. Ах! если бы
Альбертина была жива, как славно было бы вечерами, когда я ужинал в городе,
назначить ей свидание где-нибудь на улице, под аркадами! Поначалу я ничего
не различал бы и волновался от предчувствия, что она не придет, а потом
внезапно заметил, как от темной стены отделяется одно из ее милых серых
платьев, что ее ласковые глаза уже видят меня, и мы могли бы, обнявшись,
пойти гулять, никем незамеченные и непотревоженные, а затем вернуться домой.
Увы, я был один; мне чудилось, что я иду к деревенскому соседу, - так
когда-то Сван хаживал к нам в гости после ужина, не чаще встречая прохожих в
сумерках Тансонвиля на маленькой бечевой дорожке к улице Святого Духа, чем
теперь я, среди улиц, превратившихся из извилистых деревенских дорожек, из
улицы Св. Клотильды - в улицу Бонапарта. Впрочем, поскольку фрагменты этих
пейзажей, перемещенные временем суток, уже не были стеснены незримой рамкой,
вечерами, когда ветер бил ледяным шквалом, мною овладевало чувство, будто я
на берегу неистового моря, куда я так хотел попасть, - у самого моря, в
Бальбеке, это чувство было не таким сильным; и даже другие явления природы,
которых до сих пор нельзя было увидеть в Париже, наводили на мысль, что мы