"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

обязательно прикрывает что-нибудь плохое; более новым средством является
демонстрация дурного, чтобы, по крайней мере, не производить впечатление
человека, что-то скрывающего. К тому же, для Сен-Лу эта линия поведения была
привычной: в случае если он допустил какую-либо неловкость или промах, за
которые его могли укорить, он вовсю об этом разглагольствовал, уверяя, что
поступил так нарочно. Привычку эту, наверное, он перенял от кого-то из своих
друзей - преподавателей Военной Школы, которыми он восхищался. Итак, мне не
составило большого труда истолковать эту выходку как словесную ратификацию
чувства, которое, так как оно определило поведение Сен-Лу и его неучастие в
начавшейся войне, он находил не лишним разгласить. "Ты, кстати, слышал, -
спросил он перед уходом, - что моя тетка разводится? Сам я об этом ничего не
знаю. Об этом судачили время от времени, и я так часто слышал предсказания,
что сначала дождусь, а уж потом поверю. Но от себя добавлю, что это вполне
естественно. Дядя - само обаяние, не только для света, но и для друзей,
родных. Даже, в какой-то мере, он сердечнее тетки, - она, конечно, святая,
но не упускает случая поставить это всем на вид. Но муж он, пожалуй,
скверный: он постоянно ей изменяет, оскорбляет ее, плохо с ней обращается и
отказывает в деньгах. Вполне естественно, что она с ним разведется, и этого
достаточно, чтоб так оно и было; или наоборот: если такое событие
естественно - это еще один повод, чтоб об этом думали и болтали. Потом, даже
если б так оно и было, она долговато терпела. Теперь я хорошо знаю, что
многое из того, что предсказывают и что опровергают, позже становится
правдой". Это позволило мне спросить, стоял ли когда-нибудь вопрос о его
женитьбе на м-ль де Германт. Его передернуло и он заверил меня, что никогда,
что это один из тех светских слухов, которые время от времени неизвестно
откуда возникают и потом так же рассеиваются; то, что эти слухи оказались
ложными, не способствует осторожности тех, кто уверился, и как только
появятся новые - о помолвках, разводах, о политике, - они им опять поверят и
приступят к их распространению.
Но не прошло и двух дней, и я понял, что в истолковании слов Робера:
"Все, кто не на фронте, трусы", я глубоко заблуждался. Сен-Лу сказал так,
желая блеснуть в разговоре, проявить психологическую оригинальность, пока не
был уверен, что его ходатайство о добровольном вступлении в действующую
армию будет утверждено. Но в то же время он прилагал все усилия, чтобы его
прошение приняли, и тут он проявил не в той степени оригинальность (в
смысле, вкладываемом им в это слово), сколь свою причастность нации
французов Святого-Андрея-В-Полях[41], самому лучшему, что на тот момент было
у французов Святого-Андрея-В-Полях, дворян, буржуа, простолюдинов,
почтительных к дворянам или бунтующих против дворян, двух одинаково
французских подразделений того же семейства, подтипа Франсуазы и подтипа
Мореля, откуда вылетели две стрелы, сошедшиеся в одном направлении - к
фронту. Блока привело в восторг трусливое признание националиста (каковым
Сен-Лу никогда и не являлся), но стоило Сен-Лу спросить его, должен ли тот
пойти на фронт сам, как Блок, в позе верховного жреца, ответствовал:
"Миопия". Но несколько дней спустя Блок совершенно изменил свое мнение о
войне; он пришел ко мне, обезумевши. Несмотря на "миопию", его признали
годным. Я провожал его, и тут мы встретили Сен-Лу, у которого как раз была
встреча в Военном Министерстве с отставным офицером, г-ном де Камбремером, а
последний должен был представить его какому-то полковнику. "Ах ты! что я
тебе говорю - это ведь твой старый друг... Вы ведь с Канканом[42] давно