"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

которыми я ежевечерне встречался за ужином, - из них многие встретили
смерть, увлекая за собой солдат в битве на Марне[44] и в других боях.
Юные социалисты, которые могли присутствовать и в Донсьере во времена
моих посещений, хотя я с ними не свел знакомства по той причине, что в
окружении Сен-Лу они представлены не были, теперь смогли удостовериться, что
офицеры, принадлежащие этой среде, вовсе не были теми, кого "популо",
офицеры, выслужившиеся из рядовых, франкмасоны, прозвали "аристо", то есть -
высокомерными гордецами и низменными прожигателями жизни. И наоборот: тот же
патриотизм офицеры из благородных в полной мере обнаружили у социалистов,
которых они обвиняли в разгар дела Дрейфуса, когда я приезжал в Донсьер, в
"безродности". Искренний и глубокий патриотизм военных застыл в четко
определенной форме, которая представлялась им неприкосновенной, и нападки на
нее их возмущали, тогда как патриоты независимые, без определенной
патриотической религии, вроде радикал-социалистов, не могли понять, какая
глубокая реальность заключена в том, что казалось им набором пустых и
злобных фраз.
Вероятно, Сен-Лу, как и они, вынашивал в уме, как самую значимую часть
своего существа, наиболее успешные со стратегической и тактической точки
зрения маневры, исследовал их и определял, и как для них, так и для него
жизнь тела стала чем-то относительно маловажным, - он легко мог пожертвовать
ею ради этой внутренней части, их подлинного жизненного ядра, наряду с
которым личное существование ценилось не более, чем защитный эпидермис. В
храбрости Сен-Лу проявились и более личные черты, - там легко можно было
распознать его великодушие, благодаря которому в истоках нашей дружбы было
столько очарования, и наследственный порок, позднее пробудившийся в нем,
который, обусловленный интеллектуальными рамками, за которые Робер не вышел,
привел к тому, что он испытывал отвращение ко всякого рода изнеженности и
опьянялся любым примером мужества. Размышляя о жизни под открытым небом с
сенегальцами, поминутно жертвовавшими собой, он (целомудренно, наверное)
находил в ней какое-то головное сладострастие, - туда многое, наверное,
вошло от презрения к "музицирующим господинчикам", - и это чувство, в
реальности столь далекое от того, чем оно ему представлялось, не особо
отличалось от наслаждений, вызываемых кокаином, к которому он пристрастился
в Тансонвиле; героизм такого рода (так одно лекарство подмешивают к другому)
приносил ему исцеление. В его смелости проглядывала, во-первых, этакая
привычная для него двоякая учтивость, силой которой он, с одной стороны,
расхваливал других, а сам, с другой, довольствовался надлежащими поступками,
особо о том не распространяясь, - в отличие от какого-нибудь Блока, который
сам-то не делал ничего, но при встрече с Сен-Лу заявлял: "Естественно, вы
драпанете"; во-вторых, он ни во что не ставил то, чем обладал, свое
состояние, светское положение и даже свою жизнь, и готов пожертвовать ими.
Одним словом, это было подлинное благородство. Но что только не смешалось в
этом героизме - туда вошла и новая его наклонность, и не преодоленная им
интеллектуальная посредственность. Усвоив привычки г-на де Шарлю, Робер
унаследовал также, хотя и в довольно отличной форме, его идеал
мужественности.
"Надолго мы теперь?" - спросил я Сен-Лу. - "Нет, я думаю, что война
скоро кончится", - ответил он. Но, как всегда, его аргументы носили книжный
характер. "Учитывая пророчества Мольтке[45], перечитай, - как будто я уже
читал, - приказ от 28-го октября 1913-го года об управлении крупными