"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

частями; ты увидишь, что замена мирных резервов не организована, и даже не
предусмотрена, - а без этого не обошлось бы при подготовке к долгой войне".
Я подумал, что упомянутый приказ свидетельствует не о краткосрочности войны,
но о непредусмотрительности тех, кто его составлял - как относительно самого
факта войны, ее прожорливости, ненасытности в самого разного рода
материалах, так и относительно взаимосвязи различных театров боевых
действий.
В стороне от гомосексуальности, мужчины, по природе отстоящие от нее
дальше всего, в глубине души привержены некоему банальному идеалу
мужественности, и если гомосексуалист - человек заурядный, этот идеал
отразится на его настрое, - впрочем, он его быстро извратит. Этот идеал,
проявившийся в некоторых военных и дипломатах, вызывает особенное
раздражение. В самом примитивном своем виде это только неотесанность
добряка, который, желая скрыть волнение при расставании с другом, -
последнего, быть может, скоро убьют, - в душе уже разрыдавшись, хотя никто
об этом не догадывается, проявляет его тем, что с виду все больше сердится;
правда, в момент разлуки гнев сменяется вспышкой: "Ну, черт подери! идиот,
обними же меня, и возьми-ка этот кошелек, он мне мешает, дурацкая твоя
порода". Дипломат, офицер, мужчина, полагающий, что ценен только большой
государственный труд, хотя и не чуждающийся любви к "малышу", умирающему в
миссии или батальоне от горячки или пули, привержен тем же идеалам
мужественности, но служит им под формой более умелой, хитрой, но не менее
отвратительной. Он не станет оплакивать "малыша", ему известно, что вскоре
он будет печалиться о нем не больше, чем сердобольный хирург, который,
конечно, грустит, не особо выказывая горе, если этим вечером умерла
хорошенькая стойкая пациентка. Если наш дипломат еще и писатель, то
повествуя об этой смерти о своем горе он писать не будет; во-первых, исходя
из "мужской скромности", во-вторых, в силу артистической искушенности, чтобы
выразить эмоцию, утаивая ее. С каким-то сослуживцем они заботится об
умирающем. У них и в мыслях нет говорить о своем несчастье. Они болтают о
делах миссии или батальона, и даже более обстоятельно, чем обычно. "Б.
сказал мне: "Не забудьте о завтрашней встрече с генералом; постарайтесь,
чтобы ваши солдаты были готовы". Он, всегда такой приветливый, сегодня
почему-то говорил сухо, - я заметил, что он старается не смотреть мне в
глаза. Сам я тоже нервничал". Читателю становится ясно, что эта сухость в
голосе, горе, не выставляемое напоказ (все это было бы просто смешно, если б
не было так безобразно и отвратительно), - это метод страдания у тех людей,
которые не принимают его в расчет, для которых жизнь посерьезнее разлуки и
т. п.; так что, описывая смерть, они лгут и уничижаются, как торговец
глазированными каштанами, который под новый год бубнит всем подряд "с новым
счастливым годом", и, пусть и зубоскаля, все-таки "поздравляет". Закончим
рассказ об офицере и дипломате, дежурящих у больного: их головы покрыты,
потому что они переносят раненого на чистый воздух; тот при смерти, в
какой-то момент становится ясно, что все кончено: "Я подумал: нужно
вернуться приготовить вещи для дезинфекции, но по неизвестной причине, в тот
момент, когда доктор отпустил пульс, Б. и я не сговариваясь, - а солнце было
в зените, может быть, нам стало жарко, - стоя над носилками, сняли фуражки".
Читатель понимает, что не от палящего солнца, но взволнованные таинством
смерти, два стойких мужа, не знающие слов нежности и грусти, обнажили
головы.