"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

так и закончили бы жизнь у себя дома, ни о каком героизме не помышляя, -
если бы ты видел, как они бегут под пулями, чтобы спасти товарища, выносят
раненного командира, как они, умирая от тяжких ранений, улыбаются перед
смертью, узнав от врача, что траншею у немцев отбили. Уверяю тебя, друг мой,
здесь созидается замечательный образ французской нации, здесь можно лучше
представить далекие исторические эпохи, которые на лекциях казались нам
немного необычными. Эта эпопея так прекрасна, что ты, как и я, решил бы, что
дело не в словах. Роден и Майоль[54] могли бы создать шедевр из страшной и
неузнаваемой материи. Когда я прикоснулся к этому величию, я перестал
вкладывать в "пуалю" тот же смысл, что и поначалу, я ничего забавного здесь
не вижу, никакой отсылки, - как, например, в слове "шуаны". И мне кажется,
что словом "пуалю" уже могут воспользоваться большие поэты, как словами
"потоп", "Христос" или "варвары", исполненными величия задолго до того, как
их употребили Гюго, Виньи и другие. Я сказал, что здесь лучше всех - люди из
народа, рабочие; однако здесь все герои. Бедняга Вогубер-младший, сын посла,
получил семь ранений, и только потом погиб; если он возвращался из операции
невредимым, то он, казалось, оправдывался, что это не по его вине. Он был
прекрасным человеком. Мы с ним крепко сдружились. Несчастным родителям
позволили приехать на похороны с тем условием, что они не наденут траура и,
из-за бомбежки, ограничат прощание пятью минутами. Мать, - с этой коровой
ты, кажется, знаком, - возможно и горевала, но на ней это не сильно
отразилось. Но бедный отец был в ужасном горе. Я уже стал совсем
бесчувствен, я привык уже видеть, как голову только что со мной
беседовавшего товарища внезапно разрезает мина, а иногда и отрывает от
туловища, однако я тоже не смог сдержаться, увидев отчаяние бедного
Вогубера - он был совсем разбит. Генерал напрасно ему повторял, что его сын
погиб смертью героя за Францию, - это только удвоило его рыдания, и он не
мог оторваться от тела сына. Потом, - и это к тому, что надо привыкнуть к
"не пройдут", - все эти люди, как мой бедный камердинер, как Вогубер,
остановили немцев. Ты, наверное, думаешь, что мы не сильно-то продвигаемся,
но не следует спешить с выводами - в душе армия уже чувствует свою победу.
Так умирающий чувствует, что все кончено. Теперь мы точно знаем, что
победим, и нам это нужно, чтобы продиктовать справедливый мир; я не хочу
сказать, что справедливый только для нас - справедливый для французов,
справедливый для немцев".
Разумеется, благодаря "нашествию" ум Робера за свои рамки не вышел.
Подобно недалеким героям и, на побывке - банальным поэтам, которые, говоря о
войне, не дорастают до уровня событий, ничего в них не означивших, и
остаются на уровне своей банальной эстетики, правилам которой они следовали
и прежде, и твердят, как и десятком лет ранее, об "окровавленной заре", о
"полете трепетном победы" и т. п., - так и Сен-Лу, что был и поумней, и
артистичней, остался верен себе, и со вкусом описывал пейзажи, увиденные им
во время остановки на опушке болотистого леса, словно наблюдал их за охотой
на уток. Чтобы я мог лучше представить контраст света и сумрака, в котором
"рассвет был исполнен очарования", он припоминал наши любимые картины, не
страшась сослаться на страницу Ромена Роллана и даже Ницше[55] - с
вольностью фронтовика, который, в отличие от тех, кто оставался в тылу, был
лишен страха перед немецким именем, равно им же присущего кокетства при
цитации врага, как, например, проявленного полковником дю Пати де Кламом,
когда он выступал свидетелем по делу Золя и мимоходом продекламировал при