"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

Пьере Кийаре[56], яром дрейфусарском поэте, которого, впрочем, не то чтоб
очень знал, стихи из символистской драмы последнего - Безрукой девушки. Если
Сен-Лу писал о какой-нибудь мелодии Шумана, то он упоминал лишь немецкое ее
название, и говорил без обиняков, что на заре, когда на этой опушке он
услышал птичий щебет, он был опьянен, словно бы пела птица из "возвышенного
Siegfried", что он надеется послушать оперу после войны.
Вернувшись второй раз в Париж, я тотчас получил еще одно письмо от
Жильберты, - она, вероятно, забыла о первом, или, по крайней мере, о том,
что она там писала, ибо ее отъезд из Парижа задним числом был представлен
несколько отличным образом. "Вы, может быть, не знаете, дорогой друг, -
писала она мне, - что вот уже скоро два года, как я в Тансонвиле. Я
появилась здесь одновременно с немцами; все хотели удержать меня от поездки.
Меня, наверное, сочли за дурочку. "Как, - говорили мне, - вы в безопасности
в Париже и вы уезжаете в захваченные районы как раз в тот момент, когда все
пытаются оттуда сбежать". Я не отрицаю, что все эти соображения не были
лишены оснований. Но что поделаешь, у меня есть только одно достоинство, я
не трусиха, или, если хотите, к чему-то я глубоко привязана; и когда я
узнала, что мой милый Тансонвиль в опасности, я не захотела, чтобы его в
одиночку защищал наш старый управляющий. Я поняла, мое место - там. К тому
же, благодаря этому решению я смогла спасти не только замок, тогда как
соседние, покинутые обезумевшими владельцами, почти все полностью разрушены,
но и драгоценные коллекции, которыми так дорожил мой милый папа". Одним
словом, теперь Жильберта была убеждена, что она уехала в Тансонвиль не от
немцев в безопасное место, как она писала в 1914-м году, но, напротив,
навстречу им, чтобы защитить от них свое имение. Впрочем, немцы не
задерживались в Тансонвиле, но через ее поместье постоянно проходили части
куда более многочисленные, чем те, которые Франсуаза когда-то оплакивала на
комбрейской дороге, и Жильберта вела, как она писала (на сей раз от чистого
сердца) фронтовую жизнь. Газеты отзывались о ее поведении с наивысшими
похвалами, стоял вопрос о ее награждении. Конец ее письма был детально
точен. "Вы не представляете, что такое эта война, мой милый друг, и какую
важность приобретает какая-нибудь дорога, мост, высота. Сколько я думала о
вас, о том, как мы с вами гуляли по всем этим ныне опустошенным краям, о
том, сколько очарования, благодаря вам, было в этих прогулках; думала во
время жестоких боев за тот холм, ту дорогу, которые вы так любили, где мы
так часто гуляли вместе! Вероятно, вы, как и я, не подозревали, что темный
Руссенвиль и скучный Мезеглиз, откуда нам приносили почту, куда посылали за
доктором, когда вы болели, когда-нибудь так прославятся. Так вот, мой
дорогой друг, они навсегда обрели славу с тем же правом, что Аустерлиц или
Вальми[57]. Битва за Мезеглиз длилась более восьми месяцев, немцы потеряли
там больше шестисот тысяч человек, они разрушили Мезеглиз, но они его не
взяли. Ваша любимая дорожка в кустах боярышника, которую мы прозвали
"тропкой в горку", на которой, по вашим словам, вы в детстве почувствовали
ко мне любовь, когда, поверьте мне, влюблена в вас была и я, - не могу даже
сказать вам, какую она приобрела важность. Бескрайнее пшеничное поле, к
которому она приводила, и есть та самая знаменитая отметка 307, которую вы,
вероятно, часто встречали в сводках. Французы взорвали мостик через Вивону,
который, по вашим словам, не пробуждал у вас живых воспоминаний, немцы
навели другие, полтора года они удерживали одну часть Комбре, а французы
другую..."