"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

рода, подобно актеру, взявшемуся за роль, уже сыгранную Брессаном или
Делоне[68], он словно стал наследником - розовым, белокурым и золотистым
(тогда как оригинал был двуцветен - угольно черен и ослепительно бел), -
г-на де Шарлю. В каких бы он разногласиях с дядей он по вопросу войны ни был
(так как он принадлежал к аристократической фракции, ставившей Францию
превыше всего, а г-н де Шарлю был, по сути, пораженцем), - тем, кто не видел
"творца роли", Сен-Лу демонстрировал процесс вхождения в амплуа резонера.
"Кажется, Гинденбург - это открытие", - сказал я ему. "Старое открытие, -
метко возразил он, - или будущая революция. Надо бы вместо того, чтоб
нянчиться с врагом, не мешать Манжену, разбить Австрию и Германию и
европеизировать Турцию, а не черногорить Францию". - "Но нам помогут
Соединенные Штаты", - ответил я. - "Пока что я вижу только спектакль
разъединенных государств. Почему бы не пойти на большие уступки Италии перед
угрозой дехристианизации Франции?" - "Если бы твой дядя тебя слышал! -
сказал я. - В сущности, тебя не сильно огорчили бы оскорбления, сыплющиеся
на папу, и то, что он с отчаянием думает о вредных последствиях для трона
Франца-Иосифа. Говорят, впрочем, что все это в традициях Талейрана и
Венского конгресса". - "Эпоха Венского конгресса истекла, - возразил он
мне, - секретной дипломатии пора противопоставить дипломатию конкретную. По
существу, дядя мой - закоснелый монархист, он проглотит и карпов, как г-жа
де Моле, и скатов, как Артур Мейер, лишь бы только карпы и скаты были
по-шамборски. Из ненависти к триколору он готов встать и под тряпку красного
колпака, которую он простодушно примет за белый стяг[69]". Разумеется, это
было только словесами Сен-Лу, не обладавшего и в помине подчас глубокой
оригинальностью своего дяди. И Сен-Лу по характеру столь же был очарователен
и любезен, сколь барон - подозрителен и ревнив. Робер так и остался
обворожительным и розовым, осененный шапкой золотистых волос, каким он был
еще в Бальбеке. Дядя уступал ему только в приверженности духу
Сен-Жерменского предместья, след которого отпечатлевался даже на тех, кто,
согласно собственным представлениям, уже совершенно от этого влияния
освободились, способствовал уважению к ним со стороны творческих людей
неблагородного происхождения (чье подлинное цветение наблюдалось только
рядом с дворянской средой, хотя они и платили за это столь несправедливыми
революциями) и переполнял их дураковатым самодовольством. По этому смешению
смирения и гордости, приобретенных причуд ума и врожденной властности, г-н
де Шарлю и Сен-Лу разными дорогами, обладая противоположными взглядами, с
промежутком в одно поколение стали умами, зажигавшимися всякой новой идеей,
и говорунами, которых не остановит никакая помеха. Так что несколько
заурядный человек мог бы счесть их, сообразно своей предрасположенности, и
ослепительными, и занудными.

Я бродил по городу, вспоминая встречу с Сен-Лу, и едва не вышел к мосту
Инвалидов. Фонарей, из-за гота[70], было немного, но зажгли их рановато,
потому что время, как батареи, которые перестают топить тогда-то, "перевели"
раньше срока, когда еще довольно быстро темнело, и "перевели" уже на все
теплое время года, - в озаренном ночными огнями городском небе, не знакомом
с летними распорядками и не соблаговолившим уведомиться, что теперь в
половину девятого уже девять тридцать, в его светлой голубизне, еще догорал
день. Над теми городскими районами, где возвышаются башни Трокадеро, небеса
представлялись огромным светло-бирюзовым морем, и после отлива выступала