"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

осуждение одним словом: он, мол, "довоенный". По мнению кланчика, война
отодвинула его в мертвое прошлое. Впрочем, все это говорилось в расчете на
политический бомонд, как всегда плохо осведомленный, и г-жа Вердюрен
твердила, что де Шарлю такая же "липа" в плане светского положения,
насколько он "левый" по части какого бы то ни было интеллекта. "Он ни с кем
не видится, никто его не принимает", - говорила она г-же Бонтан, которую
убедить было легко. Впрочем, в действительности почти так оно и было.
Положение г-на де Шарлю пошатнулось. Свет его интересовал все меньше и
меньше, капризничая, он порвал с цветом общества, и, памятуя о своей
социальной значимости, гнушался разве что не всеми, жил в полном
одиночестве, которое, хотя и не было обусловлено бойкотом аристократии, как
в случае покойной г-жи де Вильпаризи, в глазах публики по двум причинам
выглядело еще более постыдным. Дурная репутация г-на де Шарлю, о которой
теперь знал каждый, наводила неосведомленную публику на мысль, что с ним
никто не встречается как раз поэтому, тогда как общение он пресек по
собственному почину. Так что последствия его желчного нрава выглядели прямым
результатом презрения со стороны людей, которые от этого нрава страдали.
Помимо того, у г-жи де Вильпаризи была сильная опора: семья. Г-н де Шарлю
множил с семьей раздоры. Впрочем, родственники казались ему (особенно
родственники из старого Предместья, Курвуазье) людьми, не представляющими
интереса. Он и не подозревал (хотя барон, в отличие от Курвуазье, серьезно
изучал искусство), что в самом бароне какого-нибудь Бергота, к примеру,
больше всего интересовало именно родство его со старым Предместьем,
способность барона описывать квазипровинциальную жизнь его кузин на улице Де
Ла Шез вместо Пале-Бурбон и улицы Гарансьер.
Затем, заняв позицию не столь отвлеченную, сколь практическую, г-жа
Вердюрен выразила сомнение в том, что де Шарлю - француз. "Какая точно у
него национальность, не австриец ли он?" - спросила она простодушно. "Ни в
коей мере", - ответила графиня Моле, которая первым делом повиновалась
скорее здравому рассудку, чем злопамятству. "Ну, нет же, он пруссак, -
возразила Патронесса. - Говорю же вам, я прекрасно помню, он много раз
повторял нам: он наследственный член Палаты дворян Пруссии и Durchlancht". -
"Однако королева Неаполитанская мне говорила..." - "Как, вы знаетесь с этой
омерзительной шпионкой? - воскликнула г-жа Вердюрен, у которой все еще на
памяти было, по-видимому, пренебрежение, выказанное ей однажды свергнутой
монархиней. - Мне это известно абсолютно точно, она только этим и живет.
Если бы наше правительство было поэнергичней, всех бы их давно
интернировали. Туда им и дорога! Во всяком случае, я советовала бы вам
разорвать отношения с этой веселой публикой, потому что, как мне стало
известно, министр внутренних дел положил уже на них глаз, и вы сами можете
оказаться под подозрением. Ничто не лишит меня уверенности, что целых два
года де Шарлю шпионил в моем доме". Вспомнив, вероятно, что в интересе
германского правительства к обстоятельным отчетам о внутреннем устройстве
кланчика можно усомниться, г-жа Вердюрен кротко и прозорливо, зная, что
ценность сказанного ею только возрастет, если она не повысит голоса,
продолжила: "Скажу вам, что с первого же дня я говорила мужу: "Что-то мне не
нравится, как этот господин ко мне прокрался. Чем-то это подозрительно". У
нас был замок в глубине залива, на возвышенном месте. Он наверняка был
завербован немцами, чтобы подготовить там базу для их субмарин. Тогда меня
это удивляло, а теперь мне все ясно. Например, поначалу он никак не