"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

соглашался ехать на одном поезде с другими моими верными. Я из излишней
вежливости предложила ему комнату в замке. И нет же, он предпочел
остановиться в Донсьере, где стояли войска. От всего этого за версту тащит
шпионажем!"
С первым обвинением, выдвинутым против барона де Шарлю, что он
старомоден, светское общество, признав правоту г-жи Вердюрен, согласилось
легко. И в этом светская публика проявила неблагодарность, потому что г-н де
Шарлю в какой-то мере стал ее поэтом, умело заполняя отведенное свету
пространство поэзией, историей, красотой, живописностью, комическим и
фривольной элегантностью. Но поскольку свет до этой поэзии не дорос, в своей
жизни он ее не усматривал и предпочитал изыскивать ее в чем-нибудь ином, -
они намного больше, чем г-на де Шарлю, ценили людей бесконечно ему
уступавших, которые презирали, по собственным уверениям, свет и вместо того
исповедывали социологические теории и политическую экономию. Шарлю
самозабвенно пересказывал чьи-то характерные "словца", описывал подчеркнуто
элегантные туалеты герцогини де Монморанси и называл ее бесподобной
женщиной, - в результате светские дамы сочли его законченным дураком, потому
что, по их мнению, герцогиня де Монморанси - туповата и скучна, а платья
созданы для того, чтобы их носить, а не для того, чтобы их обсуждать; дамы
были на порядок умней и бегали то в Сорбонну, то в Палату послушать
Дешанеля[72]. Одним словом, светская публика разуверилась в г-не де Шарлю,
но не оттого, что его раскусили, - напротив, просто они не смогли оценить
незаурядность его интеллекта. Говорили, что он "довоенный", что он отжил
свое, ибо оценить человека по достоинству неспособны прежде всего те, кто
судит по указке моды; они не исчерпали, даже не прикоснулись к сокровищнице
лучших людей эпохи, и теперь следовало осудить их огульно, ибо таков этикет
нового поколения, - впрочем, когда-нибудь наступит и их черед, и они будут
понятны не более.
Что касается второго обвинения, в германизме, то светская публика,
склонная к золотой середине, его отклонила, но в лице Мореля оно нашло
жестокого и неустанного пропагандиста. Дело в том, что не только в газетах,
но и в свете Морель удержал за собой положение, которое г-н де Шарлю, в том
и другом случае, с таким трудом для него обеспечил и которого, немногим
позже, не смог лишить, - и преследовал барона ненавистью тем более
преступной, что, каковы бы ни были его отношения с ним, Морель узнал
глубокую доброту барона, а о ней догадывались очень немногие. В отношениях
со скрипачом г-н де Шарлю проявил столько великодушия, столько чуткости, и
так ревностно исполнял свои обещания, что когда Чарли с ним расстался, барон
вспоминался ему не человеком порочным (самое большее, он считал порок де
Шарлю болезнью), но личностью с необыкновенно возвышенными представлениями,
незаурядной чувствительностью, своего рода святом. Он и сам не отрицал
этого, и уже после ссоры с бароном искренне говорил родным: "Ему вы можете
доверить сына, он окажет только благотворное влияние". Так что, стараясь
своими статьями причинить ему боль, он глумился не столько над пороком,
сколько над добродетелью барона.
К очернению г-на де Шарлю он приступил незадолго до войны, в статейках,
что называется, для посвященных. Одну, озаглавленную Злоключение старухи,
или Преклонные лета баронессы, г-жа Вердюрен приобрела в количестве
пятидесяти экземпляров и раздаривала знакомым, а г-н Вердюрен, возглашавший,
что и Вольтер не писал лучше, зачитывал вслух. Во время войны тон изменился.