"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

Разоблачались не только пороки барона, но и его так называемое германское
происхождение: "Фрау Бош", "Фрау фон Бош" стали привычными прозвищами г-на
де Шарлю. Отрывки поэтического характера напоминали название бетховенского
танца: Аллеманда[73]. Затем две новеллы - Дядя из Америки и тетя из
Франкфурта и Парень сзади, - читанные в корректуре кланчиком, вызвали
радость самого Бришо, восклицавшего : "Лишь бы только нас не вымарала
великая и могучая дама Анастасия[74]!"
Сами по себе статьи были несколько умней своих развеселых названий.
Стиль их восходил к Берготу, но, быть может' только я об этом догадывался, и
вот почему. Сочинения Бергота не оказали на Мореля никакого влияния.
Оплодотворение было совершено настоль необычным и изысканным способом, что
только по этой причине я о нем расскажу. Я уже говорил об особой манере
речи, присущей Берготу, о том, как он подбирал слова и произносил их.
Морель, давным-давно встречавшийся с ним у супругов Сен-Лу, тогда же увлекся
"подражаниями", и, совершенно изменив голос, употреблял те же, уловленные им
слова. Теперь Морель имитировал речи Бергота на письме, не подвергая их той
же транспозиции, которая была бы проделана в работах самого Бергота. Так как
с Берготом мало кто общался, этот тон, отличный от стиля, никто не узнавал.
Устное оплодотворение - явление столь редкое, что мне захотелось его здесь
описать. Впрочем, родятся от этого лишь бесплодные цветы.
Морель служил при бюро прессы, но решил, - французская кровь кипела в
его жилах, как комбрейский виноградный сок, - что числиться при бюро, да еще
и во время войны - дело несколько несерьезное, и в результате выразил
желание отправиться на фронт добровольцем, хотя г-жа Вердюрен приложила все
усилия, чтобы убедить его остаться в Париже. Разумеется, тот факт, что г-н
де Камбремер в его-то лета числится при штабе, вызывал у нее возмущение; она
могла спросить о любом человеке, не посещающем ее приемы: "Как же это ему
удалось уклониться-то?" - и если ей отвечали, что он с первого дня увиливает
на передовой, г-жа Вердюрен, либо не испытывая колебаний перед
беззастенчивой ложью, либо от привычки к самообману, возражала: "Ну что вы,
он так и сидит в Париже, гуляет разве иногда с министром, но это не так
опасно, - это я вам говорю, я-то уж знаю, мне о нем рассказывал кое-кто, а
он его самолично видел"; для верных, впрочем, все было иначе, уезжать им не
дозволялось, так как г-жа Вердюрен причисляла войну к разряду "скучных",
которые только и ждут, чтоб верные дали деру. Она старалась удержать их, и
это доставляло ей двойное удовольствие - она встречалась с ними за ужином и,
когда они еще не пришли или ушли уже, поносила их бездеятельность. Но еще
надо было, чтобы верный пошел на это уклонение, и ее приводила в отчаяние
выказанная Морелем строптивость: "Ваше поле боя - в вашем бюро, и этот
участок фронта ответственнее, чем передовая. Надо стоять на своем посту и
оставаться на месте. Люди делятся на солдат и дезертиров. Но ведь вы -
солдат, и это известно всем. Не волнуйтесь, никто вас не упрекнет". В
несколько отличных обстоятельствах, когда мужчины встречались еще не так
редко и она принимала у себя не только женщин, если у кого умирала мать, она
без застенчивости убеждала его, что он может посещать ее приемы, как и
раньше. "Горе живет в душе. Если вы пойдете на бал (она балов не давала), то
я первая буду вас отговаривать, но здесь, на моих средочках или в бенуаре,
никто не удивится. Все ведь знают, как сильно вы горюете". Теперь мужчины
встречались реже, трауры шли сплошной чередой, и в свет уже не выходили по
другой причине - достаточно было и войны. Г-жа Вердюрен цеплялась за