"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

позволил бы ни одному, хотя и правдивому на первый взгляд слову Вильгельма
II, Фердинанда Болгарского и Константина Греческого обмануть мой инстинкт,
разгадывавший их козни[78]. Конечно, мои ссоры с Франсуазой и Альбертиной
были только частными раздорами, они касались жизни маленькой духовной
клетки, человека. Но подобно телам животных и людей, соединениям клеток,
каждое из которых по сравнению с одной клеткой велико, как Монблан,
существуют и громадные скопления организованных индивидов, именуемые
нациями; их жизнь только повторяет в увеличении жизнь составляющих, и тот,
кто не сможет понять мистерии, реакций, законов элементов, произнесет лишь
пустые слова, когда будет говорить о борьбе наций. Но поднаторев в
психологии индивидов, мы увидим в соединенных и противостоящих друг другу
колоссальных массах людей более мощную красоту, чем красота борьбы,
рождающаяся в столкновении двух характеров; мы увидим их в таком масштабе, в
котором большие человеческие тела выглядят инфузориями, коих, чтобы
заполнить кубический миллиметр, понадобится более десятка тысяч. И вот уже
несколько лет, как между огромной фигурой Франции, заполненной по всей
площади миллионами крошечных многоугольников самых разнообразных форм, и
фигурой Германии, заполненной еще большим числом многоугольников,
разгорелась ссора. С этой точки зрения тело Германии и тело Франции, тела
союзников и врагов в какой-то мере вели себя как индивиды. И удары друг по
другу наносились по правилам того бокса, о котором рассказывал мне Сен-Лу; и
оттого, что (даже если рассматривать их в качестве индивидов) они были
составными гигантами, ссора приобретала необъятные и сказочные размеры, она
была подобна восстанию океанических волн, силящихся разбить вековые границы
прибрежных скал, она походила на гигантские ледники, медленными и
разрушительными колебаниями разбивающие вокруг себя горные отроги. Но
вопреки тому, жизнь большинства лиц, описанных в нашем повествовании, не
претерпела значительных изменений, особенно жизнь г-на де Шарлю и
Вердюренов, словно поблизости не было немцев, ибо постоянная угроза, в этот
момент нависшая надо всеми, оставляет нас в абсолютном безразличии перед
лицом опасности, если мы ее себе не представляем. Люди по-прежнему
предавались своим удовольствиям, даже не помышляя, что если этиолирующее и
умеряющее воздействие внезапно прекратится, то деление инфузорий достигнет
необыкновенных величин, то есть за несколько дней произведет скачок в
множество миллионов лье и превратит кубический миллиметр в массу, в миллион
раз превосходящую солнце, одновременно уничтожив кислород и вещества,
необходимые для жизни, и больше не будет ни человечества, ни животных, ни
земли, - либо, не помышляя, что непоправимая и более чем вероятная
катастрофа в эфире может быть вызвана неистовой и непрерывной активностью,
скрытой от нас кажимой незыблемостью солнца, как и раньше обделывали свои
делишки, не помышляя о двух мирах, один из которых слишком мал, а второй
слишком велик, чтобы можно было заметить космические предзнаменования,
нависшие из-за них над нами. Так Вердюрены по-прежнему давали ужины (вскоре
одна г-жа Вердюрен, ибо г-н Вердюрен умер некоторое время спустя), а г-н де
Шарлю предавался своим удовольствиям, и думать не думая, что немцы -
остановленные кровавым, постоянно обновляющимся барьером - находились в часе
автомобильной езды от Парижа. Впрочем, у Вердюренов об этом речь заходила,
ибо у них был политический салон, где каждый вечер обсуждалось положение не
только армий, но и флотов. Они и правда рассуждали о гекатомбах умерщвленных
полков, утонувших пассажирах; но в результате какого-то обратного