"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

как-то из лестничного окна открыл для себя такого де Шарлю, которого я не
знал[81], но еще на примере Франсуазы, а затем и, увы, Альбертины, я
наблюдал, как складываются суждения и намерения, прямо обратные словам, и,
тот же самый сторонний наблюдатель, я не позволил бы ни одному, на первый
взгляд - правдивому заявлению императора Германии или короля Болгарии
обмануть мой инстинкт, мгновенно разгадывавший, как и в случае Альбертины,
их тайные козни. Но в конечном счете, сейчас я могу только предполагать,
каким бы я был, не являйся я актером, не будь я частью актера-Франции, ибо в
ссорах с Альбертиной мой грустный взгляд и опущенные плечи были
задействованы в игре, я был страстно заинтересован в своей партии, и я не
мог достичь отстраненности. Отстраненность г-на де Шарлю была абсолютной.
Итак, поскольку он был только зрителем, все наверное склоняло его к
германофильству, раз уж, не будучи французом на деле, он жил во Франции. Он
был достаточно тонок, дураки во всех странах преобладают; сложно поверить,
что, живи он в Германии, немецкие дураки, отстаивая с глупостью и страстью
несправедливое дело, его не взбесили бы; но поскольку он жил во Франции,
дураки французские, с глупостью и страстью отстаивающие дело справедливое,
выводили его из себя. Логика страсти, будь она даже на службе самого правого
дела, никогда не убедит того, кто этой страстью не охвачен. Г-н де Шарлю
остроумно опрокидывал любое ложное умозаключение патриотов. А
удовлетворение, с которым слабоумный отстаивает свою правоту и надежду на
успех, может вывести из себя кого угодно. Г-на де Шарлю бесил торжествующий
оптимизм людей, не знавших, как он, Германии, ее мощи, людей, которые раз в
месяц предсказывали безоговорочную победу в следующем и в конце года были не
меньше уверены в новых пророчествах, словно они не проявили уже столько раз
это ложное, но уже забытое ими легковерие, и твердили, если им об этом
напоминали, что "это не одно и то же". Однако де Шарлю, обладавший многими
познаниями, к сожалению, не был сведущ в Искусстве "не одного и того же",
противопоставленного хулителями Мане тем, кто говорил им: "То же самое
говорили о Делакруа".
К тому же, г-н де Шарлю был сострадателен, сама мысль о побежденном
причиняла ему боль, он всегда был на стороне слабого и не читал судебных
хроник, чтобы не переживать всей своей душой тоску осужденного, не страдать
оттого, что невозможно умертвить судью, палача и толпу, осчастливленную
известием, что "правосудие совершилось". В любом случае, он был уверен, что
Францию уже не победят, но помимо того он знал, что немцы страдают от голода
и, по-видимому, рано или поздно будут просить пощады. Эта мысль удручала
его, потому что он жил во Франции. К тому же, его воспоминания о Германии
были в далеком прошлом, тогда как французы, говорившие о разгроме Германии с
неприятной ему радостью, - это были люди, недостатки которых были ему
известны, а их лица - антипатичны. В подобных случаях больше жалеют
незнакомых, кого можно только вообразить, а не тех, кто живет рядом с нами в
пошлой повседневности жизни, - если только мы с ними не одно целое, если мы
не плоть от плоти этого целого; и патриотизм сотворил это чудо - мы
переживаем за свою страну, как за свою сторону в любовной ссоре. Война была
благодатной почвой для всходов бешенства г-на де Шарлю, оно возбуждалось в
нем в мгновение ока и длилось недолго, хотя и, злобствуя, он весь предавался
неистовству. Когда он читал в газетах триумфальные заявления хроникеров,
каждый день представляющих Германию поверженной, - "Зверь затравлен и
доведен до бессилия" (в то время как дело обстояло прямо противоположным