"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

образом), - их бодрая и кровожадная глупость доводила его до белого каления.
В те времена в газетах работали известные люди, они считали, что таким
образом они "исполняют свой долг", - Бришо, Норпуа, и даже Морель с
Легранденом. Г-н де Шарлю мечтал, как он встретится с ними и осыплет их
едчайшими сарказмами. Он был хорошо осведомлен о пороках тех лиц, которые,
полагая, что про них никто ничего толком не знает, с особым удовольствием
распространялись на тему сексуальных пристрастий суверенов "захватнических
империй", Вагнера и т. д. Его переполняло страстное желание столкнуться
лицом к лицу с ними и ткнуть их носом в их собственный порок - перед всеми,
и оставить этих сплетников побежденными, обесчещенными и трепещущими.
Помимо того, у барона де Шарлю были и личные основания для
германофильства. Одно из них заключалось в следующем: как человек светский,
он много вращался в обществе, среди людей, достойных уважения, людей чести,
среди тех, кто не пожмет руку сволочи, - он знал их сдержанность и
твердость, ему было известно, как бесчувственны они к слезам человека,
изгоняемого из их круга, с которым они откажутся стреляться, даже если их
"моральная чистота" приведет к смерти матери паршивой овцы. И сколь бы,
вопреки своей воле, он не восхищался Англией, в особенности тем, как она
вступила в войну, эта безукоризненная Англия, неспособная на ложь,
препятствовала поступлению в Германию зерна и молока, - и все же она
оставалась нацией людей чести, эталоном чести; но вместе с тем барону было
известно, что люди порочные, сволочь, подобно некоторым персонажам
Достоевского, в чем-то могут оказаться и лучше, и я никак не мог понять,
почему он отождествлял их с немцами, - мало ведь лжи и хитрости, чтобы
увериться, что именно здесь кроется добрая душа, а наличия последней,
кажется, немцы не проявили. И еще одна черта дополнит эту германофилию г-на
де Шарлю: он был обязан ею, что может показаться странным, своему
"шарлизму". Он считал немцев довольно безобразными, может быть потому, что
они слишком уж близки были ему по крови, и в то же время он был без ума от
марокканцев, но особо - от англосаксов, казавшихся ему ожившими статуями
Фидия. Наслаждение не приходило к нему без одной жестокой мысли, силы
которой я к тому времени еще не знал: возлюбленный представлялся ему дивным
палачом. И говоря что-нибудь плохое о немцах, он вел себя, как в часы
сладострастия, в том смысле, что, наперекор своему сострадательному
характеру, он восхищался обольстительным злом, попирающим добродетельное
безобразие. Описываемые события по времени совпадают с убийством
Распутина, - и что в этом убийстве было поразительнее всего, так это
необычайно сильная печать русского колорита: оно было совершено за ужином,
как в романах Достоевского (впечатление было бы еще сильней, если бы публика
узнала некоторые факты, превосходно известные барону), - дело в том, что
жизнь не оправдывает наших ожиданий, и в конце концов мы уверяемся, что
литература не имеет к ней никакого отношения; мы ошеломлены, когда
драгоценные идеи, поведанные нам книгами, без особых на то оснований, не
страшась искажений, переносятся в повседневность, что, в частности, в этом
ужине, убийстве, русских событиях - воплотилось "что-то русское".
Война затянулась, и те, кто еще несколько лет назад провозглашал,
ссылаясь на "достоверные источники", что мирные переговоры уже начались, что
уточняются условия, и не думали извиняться перед вами за ложные сведения.
Они забывали эти новости и с чистым сердцем распространяли другие, которые
забудутся ими не менее быстро. Это было время постоянных налетов гота,