"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

реже. Словом, я уважаю этого замечательно образованного профессора и
говоруна, я признаю, что в его возрасте, - при том, что он так сдал в
последние годы, и это налицо, - с его стороны очень трогательно это его
"возвращение", как он выражается, "на службу". Но в конце концов, доброе
намерение - это одно, а талант - это другое; а Бришо совершенно лишен
таланта. Я вместе с ним преклоняюсь перед величием этой войны. Но более
всего мне странно, что Бришо, с его слепой любовью к истории (он ведь,
кстати, даже не в силах был иронизировать над Золя, находившим больше поэзии
в быту рабочих, в руднике, чем в исторических дворцах, над Гонкуром,
ставившим Дидро выше Гомера, а Ватто выше Рафаэля), постоянно твердит, что
Фермопилы и даже Аустерлиц - это ничто по сравнению с Вокуа[84]. Одним
словом, на сей раз публика, хотя и оказавшая сопротивление модернизму в
литературе и искусстве, последовала за модернистами от военного ведомства,
потому что так мыслить принято, ну и, главным образом, потому что на слабые
умы действует не красота, а масштабность действия. Кстати о Бришо, не видели
ли вы Мореля? Мне говорили, что он снова хочет со мной встретиться. Ему
нужно сделать первый шаг, я старше, и не мне начинать[85]".
К несчастью, уже завтра - в порядке предвосхищения расскажем об этом, -
г-н де Шарлю лицом к лицу столкнется с Морелем на улице; последний, желая
возбудить ревность барона, возьмет его под руку, расскажет ему более или
менее правдоподобные истории, и когда растерявшийся де Шарлю поймет, что ему
просто необходимо провести этот вечер с Морелем, что Морель не должен уйти
от него, тот, заметив какого-то товарища, неожиданно распрощается с г-ном де
Шарлю; барон, надеясь, что эта угроза, - которую он, разумеется, никогда не
исполнил бы, - вынудит Мореля остаться, крикнет ему вслед: "Берегитесь, я
отомщу", - а Морель, смеясь, похлопает по плечу и обнимет удивленного
товарища.
Конечно, слова г-на де Шарлю о Мореле показывали, до какой степени
любовь, - и из них вытекало, что чувство барона еще длилось, - раскрепощает
воображение и восприимчивость (а заодно легковерность), одновременно усмиряя
нашу гордыню. И когда барон добавил: "Этот мальчик без ума от женщин и
только о них и думает", - он был куда ближе к истине, нежели думал сам. Эти
слова объяснялись самолюбием, любовью, желанием уверить других, что
привязанность Мореля к барону не была продолжена другими чувствами того же
рода. Но я-то знал кое-что, о чем барону никто никогда не расскажет, что
Морель как-то сошелся с принцем де Германтом за пятьдесят франков, и ничему
из того, что говорил де Шарлю, я не верил. И если де Шарлю проходил мимо
Мореля (за исключением тех дней, когда, в нужде покаяться, Морель оскорблял
барона, чтобы потом грустно промолвить: "О, простите, мой поступок и правда
мерзопакостен"), восседающего с товарищами на террасе кафе, и они гоготали,
указывая на барона пальцем, и отпускали эти шуточки, которыми привечают
старого инвертита[86], я не сомневался, что все это понарошку, что отведи
барон в сторону любого из этих насмешников, и они сделают все, о чем бы тот
ни просил. Но я заблуждался. Если во всех классах единое движение приводит к
гомосексуализму людей типа Сен-Лу, ранее совершенно к этому не склонных, то
одно движение в противоположном направлении отрывает от этих наклонностей
тех, кому они более всего привычны. Иных изменили запоздалые религиозные
сомнения, потрясения, испытанные во время громких скандалов, или страх
несуществующих болезней, которыми их вполне искренне стращали родственники,
подчас консьержи, иногда лакеи, либо, неискренне, ревнивые любовники,