"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

Христина об этом распространялась открыто, но она злючка. Что до царя
Болгарии, то он просто плут, это у него на лбу написано, но очень умен -
замечательный человек. Он меня очень любил".
Г-н де Шарлю таил в себе бездну обаяния, но становился невыносим, когда
обращался к подобным темам. Он говорил об этом с тем самым удовольствием,
что раздражает в больном, бравирующем своим добрым здравием. И я часто
думал, что "верным" на бальбекской узкоколейке, которые так жаждали услышать
от него признание, от чего он уклонялся, по-видимому, становилось неловко от
подобного рода маниакального, болезненного хвастовства, они дышали с трудом,
словно в комнате больного или пред морфинистом, доставшим на ваших глазах
свою шпрынцовку, и именно они, утомленные количеством пикантных тайн,
пресекли поток излияний. Вероятно, их еще раздражала голословность его
обвинений, тогда как в этом специальном реестре (в который, как известно, он
и сам был зачислен) себя-то он пропускал, охотнее включая в него всех
прочих. К тому же, де Шарлю был умен, и в этой области создал своеобразную
ограниченную философию (в основе которой лежало, быть может, несколько
курьезов, умилявших Свана "в жизни"), объясняющую мир посредством подобных
особенных причин, - в пределах которой, как бывает всякий раз, когда
отдаются своему пороку всецело, он не только опускался ниже своего
умственного уровня, но и был чрезвычайно упоен собою. И степенный
благородный барон расплывался в глуповатой улыбке, произнося следующее: "Так
как имеются основательные подозрения этого рода насчет Фердинанда
Кобургского в отношении императора Вильгельма, здесь можно углядеть еще одну
причину, по которой царь Фердинанд встал на сторону "захватнических
империй"[94]. Матерь Божья, тут все ясно, мы ведь относимся к сестрам со
снисхождением, и не отказываем им ни в чем. Я нахожу, что это было бы очень
неплохим объяснением альянса Болгарии и Германии". И над этим глупым
объяснением г-н де Шарлю долго смеялся, как будто он действительно находил
его очень хитроумным, хотя, будь оно даже основано на действительных фактах,
оно было бы столь же несерьезно, как рассуждения барона о войне, а судил он
о ней то как феодал, то как рыцарь Св. Иоанна Иерусалимского[95]. Но
закончил он более справедливым замечанием: "Удивительно, - сказал он, - что
публика говорит о войне и людях только то, что пишут в любимой газете, и при
этом все убеждены, что высказывают свое личное мнение".
И в этом г-н де Шарлю был прав. Надо было видеть, рассказывали мне,
г-жу де Форшвиль в те секунды молчания и нерешительности (словно они ей были
нужны даже не для составления фразы, а для определения личного мнения),
после которых она произносила - с таким видом, будто выражает сокровенное
чувство: "Нет, я не верю, что они возьмут Варшаву"; "у меня нет впечатления,
что это протянется еще одну зиму"; "вот уж чего бы я не хотела, так это
непрочного мира"; "что мне внушает опасение, если уж вам угодно знать мое
мнение, так это Палата"; "и все-таки я считаю, что возможно прорваться". И
когда Одетта это говорила, в ее лице разливалось томное выражение,
нараставшее до предела при словах: "Я не хочу сказать, что немецкая армия
сражается плохо, но им недостает того, что называется лихостью". Произнося
"лихость" (или даже просто "боевитость"), она словно бы замешивала что-то
рукою, подмигивая, как молодой ликомаз, употребляющий цеховой термин. На ее
языке, однако, тем сильнее отпечатлевалось восхищение Англией, что теперь ей
не нужно было довольствоваться, как некогда, ссылками на "наших соседей по
ту сторону Ла Манша", или всего-навсего "наших друзей англичан", ибо теперь