"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

("немцы не смогут больше смотреть в лицо статуе Бетховена; Шиллер, должно
быть, перевернулся в своей могиле; чернила, которые парафировали нейтралитет
Бельгии, едва ли высохли; Ленин говорит, а его слова носит ветер степи"),
там были и тривиальности вроде: "Двадцать тысяч заключенных, вот это цифра;
наше командование будет смотреть в оба; мы хотим победить, вот и все". Но
сколько во всем этом было намешано знаний, ума, сколько там было
справедливых размышлений! Г-жа Вердюрен, однако, всегда бралась за статьи
Бришо с тайным злорадством, рассчитывая найти в них что-нибудь несуразное, и
читала с пристальнейшим вниманием, чтобы быть уверенной наверняка, что от ее
глаз ничто не ускользнуло. К несчастью, кое-что находилось. Восторженнейшая
цитация и в самом деле малоизвестного автора, по крайней мере, того его
произведения, на которое Бришо ссылался, инкриминировалась последнему как
доказательство несносного педантизма, и г-жа Вердюрен с нетерпением ждала
ужина, чтобы вызвать раскаты смеха гостей. "Ну, что вы скажете о сегодняшней
бришовской статье? Я подумала о вас, когда прочла цитату из Кювье[96]. Мне
кажется, он сошел с ума". - "Я еще не читал статьи", - отвечал Котар. -
"Как, вы еще не читали? Вы не представляете, какого удовольствия вы
лишились. Это смешно до смерти". - И, довольная в глубине души, что никто
еще статьи не читал, что она сама может пролить свет на ее нелепости, г-жа
Вердюрен приказала дворецкому принести Тан[97] и прочла статью вслух - с
пафосом выкрикивая простейшие фразы. Весь вечер после ужина продолжалась
антибришовская кампания, но с мнимыми оговорками. "Я не говорю об этом
слишком громко, - сказала она, кивая в сторону графини Моле, - некоторые на
него не налюбуются. Светские люди куда наивней, чем принято считать". Г-жа
Моле, для которой эта фраза была произнесена достаточно громко, чтобы она
поняла, что говорят о ней, но пониженным тоном, чтобы показать, что не хотят
быть услышанными ею, трусливо отреклась от Бришо, которого в
действительности она уподобляла Мишле[98]. Она признала правоту г-жи
Вердюрен, но, чтобы закончить разговор чем-то, что казалось ей неоспоримым,
добавила: "Вот чего у него не отнять, так это что очень хорошо он пишет". -
"Вы находите? Что хорошо он пишет, вы так считаете? - переспросила г-жа
Вердюрен. - А я так нахожу, что это свинья писала", - эта эксцентрика
возбудила смех светской публики, к тому же, г-жа Вердюрен, будто сама
испугавшись слова "свинья", произнесла его шепотом, зажав рукой рот. Бришо
только разжигал ее бешенство, потому что проявлял наивное удовлетворение
успехом, хотя подчас был расстроен, что цензура - он говорил об этом по
своей привычке употреблять новые слова, чтобы показать, что он не слишком уж
академичен, - "зазерняла" его статьи. В присутствии Бришо она не то чтоб
очень ясно давала понять (разве была угрюма - это предупредило бы человека
более проницательного), как низко она ценит писания Ломаки[99]. Правда,
как-то раз она заметила, что ему не стоит так часто употреблять местоимение
"я". Он и правда этим грешил - во-первых, оттого, что по профессорской
привычке он часто прибегал к выражениям вроде "я согласен с тем, что", равно
"я признаю, что", "я допускаю, чтобы": "Я хочу, чтобы громадная
протяженность фронтов привела и т. д.", - но еще потому, что, старый
воинствующий антидрейфусар, учуявший германские приготовления задолго до
войны, он частенько ненароком проговаривался: "Я разоблачал с 1897-го"; "Я
предупреждал в 1901-м"; "Я поставил этот вопрос ребром в моей брошюрке,
которую теперь сложно найти (habent sua fata libelli)"; эта привычка в нем
укрепилась. Он густо покраснел от выговора г-жи Вердюрен, произнесенного, к