"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

друзей - все они убиты, а пошли они на фронт в основном потому, что им
сказали, что война не продлится и двух месяцев. Да, они не знают, как я,
силы Германии, доблести германской расы", - сказал он, забывшись. И добавил,
заметив, что слишком уж выдал свои взгляды: "Я боюсь за Францию не столько
из-за Германии, сколько из-за самой войны. В тылу воображают, что война -
это гигантский матч бокса, в котором все мы, благодаря газетам, принимаем
участие издалека. Но в действительности все обстоит иначе. Это болезнь,
которая, когда вам кажется, что вы ее одолели, проявляется по-другому.
Сегодня будет освобожден Нуайон, а завтра уже не будет ни хлеба, ни
шоколада, а послезавтра тот, кто еще чувствовал себя довольно спокойно и
думал, что пойдет в случае надобности под пули, чего он себе совершенно не
представляет, потеряет голову, прочитав в газете, что люди его возраста уже
подпадают под призыв. Что же касается уничтожения таких уникальных
монументов, как Реймский собор, то меня намного сильнее печалит гибель
огромного числа архитектурных ансамблей, благодаря которым и в самой
крохотной французской деревушке можно было обнаружить что-то поучительное и
прелестное".
Я тотчас вспомнил о Комбре, но раньше мне казалось, что я сильно
потеряю в глазах г-жи де Германт, если она узнает о том, сколь незавидное
положение занимала там моя семья. Я спрашивал себя, не узнали ли об этом
Германты и Шарлю либо от Леграндена, либо от Свана, Сен-Лу или Мореля. Но
само умолчание было не столь мне тягостно, как ретроспективные разъяснения.
Мне хотелось только одного, чтобы г-н де Шарлю не вспомнил о Комбре.
"Сударь, я не хочу сказать ничего плохого об американцах, - продолжил
он, - их великодушие неистощимо, и так как в этой войне оркестр выступает
без дирижера и каждый входит в танец, когда захочет, а американцы вступили,
когда мы уже почти дошли до конца, у них еще остался задор, остывший у нас
за эти четыре года. Даже до войны они любили нашу страну, наше искусство,
они дорого платили за наши шедевры. Много их там теперь. Но это искусство,
так сказать, беспочвенно, как выражался г-н Баррес[104], в нем нет ничего
общего с тем, что составляло неизъяснимую прелесть Франции. Замок поясняет
церковь, а сама она, как место паломничества, толкует наш эпос. У меня нет
нужды превозносить славу моих предков и рассказывать, на ком они женились,
да и не об этом речь. Но недавно, по делам семейным, я посетил мою
племянницу Сен-Лу, проживающую теперь в Комбре, - хотя между мной и этой
четой в последнее время наступило некоторое охлаждение. Комбре - совсем
маленький городок, похожий на множество других. В храме, на витражах, были
изображены наши предки, как дарители, на других были наши гербы. Там был наш
придел, там были наши могилы. Эту церковь разрушили французы и англичане,
потому что немцы использовали ее в качестве наблюдательного пункта. Этот
сплав уцелевшей истории и искусства, сама Франции, погибает, и это еще не
конец. Я, разумеется, не настолько глуп, чтобы по семейным соображениям
ставить на одну доску разрушение церкви в Комбре с разрушением Реймского
собора, этого готического чуда, который, как ни в чем не бывало, воскресил
чистоту линий античных статуй, - или собора в Амьене. Я не знаю, поднята ли
еще сегодня рука святого Фирмина[105]. Если нет, то сильнейшее утверждение
веры и силы духа из этого мира уже исчезло". - "Его символ, мсье, - ответил
я. - Я тоже, как и вы, поклоняюсь некоторым символам. Но было бы абсурдно
приносить в жертву символу означенную им реальность. Должно поклоняться
соборам лишь до тех пор, пока для их сохранения нам не придется отвергнуть