"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

войны, которую в 1812-м вела Империя. Если такая Эме действительно
существует, то сбудутся ли ее ожидания? Я бы этого не хотел. Вернемся к
самой войне: начал ли ее император Вильгельм? Я в этом сильно сомневаюсь. Но
даже если он и начал ее, то чем его поступок хуже деяний Наполеона; мне это
отвратительно, но я удивлен, что трепетные поклонники Наполеона находят это
"ужасным", - и эти-то люди, когда объявили войну, восклицали, как генерал
По: "Я ждал этого дня сорок лет. Это счастливейший день моей жизни". Видит
Господь, возмущался ли кто-нибудь сильнее меня, когда в общество были
допущены все эти националисты, милитаристы, когда любителей искусства
обвиняли в том, что их занятия несут гибель Родине, потому что всякая
культура, не исповедующая войну, тлетворна. Едва ли теперь светский человек
идет в счет наряду с генералом. Одна сумасбродка чуть было не представила
меня г-ну Сиветону[110]. Вы скажете мне, что я хотел защитить жалкие
светские приличия. Но несмотря на всю их кажущуюся никчемность, они уберегли
нас от многих эксцессов. Я всегда питал уважение к тем, кто защищает
грамматику или логику. Лет через пятьдесят мы поймем, что эти дисциплины
спасли нас от многих бед. Однако наши националисты - это законченные
германофобы, это самые "упертые" политики. Но за последние пятнадцать лет их
философия сильно изменилась. На деле они ратуют за продление войны. Но это,
видите ли, ради истребления агрессора и во имя мира. Ибо теперь воинственная
культура - которая казалась им столь прекрасной всего-то пятнадцать лет
назад, - приводит их в ужас, они уже не просто обвиняют Пруссию в том, что
там преобладает военный элемент, они постоянно твердят, что военные культуры
были разрушителями всего, что теперь кажется им ценным, - не только
искусств, но даже светскости. Достаточно обращения одного из этих критиков в
национализм, и он неожиданно становится миролюбцем. Он убежден, что в любой
воинственной культуре женщина играет приниженную роль. Только попробуй ему
сказать, что "Дамы" средневековых рыцарей и Беатриче Данте были, быть может,
вознесены так же высоко, как героини г-на Бека[111]. Наверное, скоро мне
придется ужинать за одним столом с русским революционером или одним из наших
генералов, занятых войной, потому что они ее боятся, ну и чтобы покарать
народ, культивирующий идеал, который они сами считали единственным
тонизирующим средством чуть больше десяти лет назад. Несчастного царя чтили
еще совсем недавно, потому что он созвал гаагскую конференцию[112]. А теперь
все приветствуют свободную Россию, и уже никто не помнит, что позволяет ее
славить. Так вращается колесо мира. И, однако, фразы, которые говорят в
Германии, так похожи на те, что говорятся во Франции, что можно подумать,
будто немцы нас цитируют, - сами-то они не признают, что "сражаются за
существование". Когда я читаю: "Мы будем биться с жестоким и беспощадным
врагом до тех пор, пока не будет заключен мир, который впредь защитит нас от
любой агрессии, чтобы кровь наших бравых солдат не была пролита напрасно",
или же: "кто не с нами, тот против нас", я не знаю, принадлежит эта фраза
императору Вильгельму или г-ну Пуанкаре, потому что тот и другой в
нескольких вариантах произносили ее раз по двадцать, - хотя, по правде
говоря, я должен признать, что император в данном случае подражал президенту
Республики. Франция не продержалась бы в этой долгой войне, если бы
по-прежнему была слаба, и Германия не спешила бы ее завершить, если бы не
ослабла. Она не так сильна, как раньше, но сильна еще, и вы в этом
убедитесь".
У него вошло в привычку громко выкрикивать слова - от нервозности,