"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

попадали". - "Не будет больше, не будет больше - да ты что об этом знаешь?
Вот посидишь, как я, год и три месяца в окопе, собьешь свой пятый бошевский
самолет, тогда и говори. Не надо верить газетам. Они вчера летали на
Компьень, убило мать с двумя детками". - "Мать с двумя детками!" - с
глубоким состраданием и огнем в глазах воскликнул молодой человек,
рассчитывавший, что его не убьют; его волевое и искреннее лицо очень
располагало к себе. - "Что-то нет весточки от Жюло-старшего. Его крестная не
получала от него письма уже с неделю, и это первый раз он ей так долго не
пишет". - "Это кто это, его крестная?" - "Эта дама, у которой клозет чуть
ниже Олимпии[120]". - "Он с ней спит?" - "Что ты такое говоришь? Она дама
замужняя, вся такая очень важная. Она ему денег посылает каждую неделю,
потому что добрая. О! это шикарная женщина". - "А ты-то его знаешь, старшего
Жюло?" - "Знаю ли я его! - пылко ответил молодой человек двадцати двух
лет. - Да мы с ним кореша. Таких как он, на свете не сыскать, и друг
хороший - всегда поможет. Да... Вот беда-то, если с ним стряслось чего". -
Предложили партию в кости, и молодой человек лихорадочно засуетился; он
бросал кости, вытаращив глаза, и выкрикивал номера - можно было догадаться,
что у него темперамент игрока. Я не расслышал, что ему сказали, но он
воскликнул с досадой: "Жюло - кот[121]? Это говорят, что кот. Да какой он к
черту кот! Я сам видел, как он своей бабе платил, - да, видел. То есть, я не
говорю, что Жанна Алжирка ему совсем ничего не давала, но она ему не давала
больше пяти франков, а баба была при борделе и получала по пятьдесят франков
в день. Брать по пять франков, так это надо быть полным идиотом. И теперь,
как она на фронте, жизнь у нее тяжелая, согласен, но она получает сколько
хочет, и не посылает она ему ничего. Жюло - кот? Много таких, кого можно
назвать котами, если уж так посмотреть. Он не то что не кот, он дурачина
самый натуральный". Старший, обязанный патроном, наверное, по возрасту,
блюсти некоторую воздержанность, слышал, возвращаясь из уборной, только
конец разговора. Он не удержался и бросил на меня взгляд; казалось, он был
явно недоволен впечатлением, каковое могла произвести на меня эта беседа. Не
обращаясь непосредственно к двадцатидвухлетнему молодому человеку,
намеревавшемуся, по-видимому, изложить теорию продажной любви, он сказал как
бы вообще: "Вы разговариваете слишком уж громко, окно открыто, а некоторые
люди в это время спят. Что, не ясно? Если патрон сейчас вернется, то вам не
поздоровится".
В ту же секунду дверь и открылась; все замолкли, полагая, что это
патрон, но это был только шофер, иностранец; его приветствовали с радостью.
Однако, заметив прекрасную часовую цепочку, красовавшуюся на его куртке,
двадцатидвухлетний молодой человек бросил на него вопросительный и веселый
взгляд, затем нахмурил брови и подмигнул, многозначительно кося в мою
сторону. И я понял, что первый взгляд означал: "Ну что, стащил-таки ее?
Поздравляю". А второй: "Ничего не говори при этом типе, мы его не знаем".
Тотчас вошел патрон, он тащил за собой несколько метров толстых железных
цепей, - ими можно было сковать несколько каторжников, - весь в поту, и
сказал: "Тяжело мне, дармоеды, - помочь нельзя, что ли?". Я спросил комнату.
"Только на несколько часов, я не нашел экипажа и немного болен. И хотел бы,
чтобы мне принесли пить". - "Пьер, иди в погреб, посмотри черной смородины и
скажи, чтоб приготовили номер 43. Опять 7-й звонит. Они говорят, что они
больны. Больны они, мать их за ногу... коко нанюхались, вот и поехали, пора
их на хрен отсюдова. Отнес пару простынь в 22-й? Хорошо. Вот 7-й звонит,