"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

самолет, летящий очень низко, освещал точку, куда он собирался бросить
бомбу. Я уже не узнавал улиц, по которым шел. Я вспомнил тот день, когда, на
пути в Распельер, я встретил, словно божество, при виде которого моя лошадь
встала на дыбы, самолет. Я подумал, что теперь у встречи был бы иной исход,
что злое божество меня убило бы. Я ускорил шаги, чтобы сбежать от него, как
путешественник, преследуемый приливом. Я шел по кругу черных площадей,
откуда уже не мог выйти. Наконец, в огнях пожара я вышел на дорогу к дому; в
эти минуты безостановочно трещали удары пушек. Но думал я о другом. Я
вспоминал о доме Жюпьена, быть может, стертом уже в прах, ибо бомба упала
где-то неподалеку, когда я только оттуда вышел, - доме, на котором г-н де
Шарлю мог бы пророчески начертать: "Содом", как это уже сделал, с тем же
предвосхищением, или, быть может, уже по ходу вулканического извержения, в
начале катастрофы, неизвестный житель Помпей. Но что такое сирены, что такое
гота для тех, кто предается своим удовольствиям? Охваченные страстью, мы
почти не думаем о социальной и природной обстановке. Бушует ли на море буря,
раскачивается ли вовсю наша лодка, хлынули ли с неба потоки, сученые
ветром, - мы, в лучшем случае, лишь на секунду останавливаем на этом мысль,
чтобы устранить причиненные ими затруднения, - в этом необъятном пейзаже,
где мы так малы - и мы, и тело, к которому мы стремимся. Сирена, возвещающая
бомбежку, беспокоила завсегдатаев Жюпьена не больше, чем потревожил бы их
айсберг. Более того, физическая опасность избавляла их от страха, мучительно
истомившего за долгое время. Было бы ошибкой думать, что шкала страхов
соотносима с внушающими их опасностями. Можно больше страшиться бессонницы,
чем опасной дуэли, бояться крысы, а не льва. На протяжении нескольких часов
полицейские агенты заботились только о столь незначительном предмете, как
жизнь горожан, и им не грозило бесчестье. Многих даже больше, чем моральная
свобода, прельщала темнота, внезапно упавшая на улицы. Иные же из помпейцев,
на которых уже пролился огнь небесный, спускались в коридоры метро, черные,
как катакомбы. Они знали, что там они не одиноки. Ибо для некоторых
искушение темнотой неодолимо, - облекая вещи во что-то новое, она упраздняет
подготовительные этапы наслаждений и сразу вводит нас в сферу ласк, которая
обычно открывается лишь какое-то время спустя. Будь предметом устремлений
женщина или мужчина, даже предположив, что сближение становится проще, и
совсем необязательны любезности, которые долго тянулись бы в гостиной, - по
крайней мере, если дело происходит днем, - вечером, даже на столь
слабоосвещенных улицах, как теперь, прозвучит только прелюдия, и только
глаза впиваются в несозревший плод, - боязнь прохожих, самого встретившегося
существа, позволяет только смотреть, только говорить. В темноте все эти
старые игры упразднены, руки, губы, тела могут войти в игру первыми. Можно
сослаться на темноту и ошибки, порождаемые ею, если мы нарвемся на отпор.
Если к нам благосклонны, то этот немедленный ответ не удаляющегося,
приближающегося к нам тела, дает понять, что та (или тот), к которой мы
безмолвно обратились, лишена предубеждений и исполнена порока, и наше
счастье разрастается, мы впиваемся в плод, не зарясь и не испрашивая
разрешений. Но темнота упорствует; погруженные в новую стихию, завсегдатаи
жюпьеновского дома чувствовали себя путешественниками, - они наблюдали
особый природный феномен, что-то похожее и на прилив, и на затмение, и
вместо организованного и безжизненного удовольствия вкушали нечаянную
встречу в Неведомом, справляя, в раскатах вулканических взрывов, во чреве
дурного помпейского места, тайные обряды в сумерках катакомб.