"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

зарабатывать если и не наименее тяжким трудом (в конце концов, есть много
занятий поспокойнее, но иногда больные, своими маниями, ограничениями и
лекарствами, вгоняют себя в непереносимое существование, что их болезням,
зачастую и неопасным, которые они таким способом пытаются одолеть, едва ли
удалось бы), то во всяком случае сколь можно менее хлопотным, привели этих
"юношей" к роду деятельности, которому, если можно так выразиться, они
предавались с чистым сердцем за не то чтобы большие деньги, и который не
приносил им никакого удовольствия, а поначалу, должно быть, внушал
отвращение. Тут, конечно же, можно было бы говорить об их окончательной
испорченности, но на войне они зарекомендовали себя бравыми солдатами,
несравненными "удальцами", да и в гражданской жизни они порой выказывали
если и не абсолютную добропорядочность, то доброе сердце. Они давно уже не
сознавали, что в жизни морально, что аморально, ибо жили жизнью своей среды.
Подобным образом, при изучении определенных периодов древней истории, у нас
вызывают немало удивления люди, по отдельности вполне добрые, которые в
массе без колебаний участвуют в убийствах и человеческих
жертвоприношениях, - им это, вероятно, казалось естественным. Тот, кто
прочтет историю нашей эпохи две тысячи лет спустя, найдет в ней не меньше
трогательных и чистых убеждений, приспособившихся к чудовищно тлетворной
жизненной среде.
Впрочем, помпейские сцены в доме Жюпьена неплохо смотрелись бы на фоне
последних лет французской Революции, - они напоминали эпоху Директории, и
вот-вот, казалось, все повторится. Уже, предвосхищая мир, хоронясь в
темноте, чтобы не столь явно нарушать предписания полиции, беснуясь всю
ночь, плясали новые танцы. Помимо того, новые художественные воззрения, не в
той мере антигерманские, как в первые годы войны, вносили струю свежего
воздуха в удушающую интеллектуальную атмосферу, - но чтобы осмелиться их
выразить, надлежало аттестовать гражданское самосознание. Профессор написал
замечательную книгу о Шиллере, ее заметили газеты. Первым делом об авторе
сообщалось, словно то было цензорским разрешением, что он сражался на Марне,
у Вердена, пять раз упоминался в приказе, а оба сына его погибли. Тогда-то
уж и расхваливали ясность и глубину его работы о Шиллере, которого
разрешалось считать великим, лишь бы только его называли не "великим
немцем", а "великим бошем". Для цензуры это слово было паролем, и статью
сразу пропускали в печать.
С другой стороны, немного я знал людей, возможно что никого, наделенных
умом и чувством, как Жюпьен; это восхитительное "пережитое", соткавшее
духовную основу его речи, далось ему не в коллеже, не в университете,
которые образовали бы из Жюпьена выдающегося человека, тогда как большинству
светских юношей они не приносят ровным счетом никакой пользы. Врожденный
рассудок, природный вкус, редкие случайные книги, без руководства прочтенные
им на досуге, выработали его правильную речь, в которой распускалась и цвела
гармония языка. Но ремесло, которому он посвятил свою жизнь, может по праву
считаться и одним из самых доходных, и одним из самых презренных. И как
маломальское чувство собственного достоинства, уважения к себе не уберегли
чувственность барона де Шарлю, сколь бы ни пренебрегал он в своем
аристократическом высокомерии тем, что "люди говорят", от такого рода
удовольствий, которые оправдало бы, наверное, только полное безумие? Но он,
как и Жюпьен, должно быть, так давно укоренился в привычке разделять мораль
и поступки (впрочем, это случается и на другой стезе - иногда у судьи,