"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

иногда у государственного мужа и т. п.), что она уже могла поступаться
мнением морального чувства, развиваясь, усугубляясь день ото дня, пока сей
добровольный Прометей не призвал Силу, чтобы та приковала его к Скале из
чистой материи[135]. Я понимал, что заболевание г-на де Шарлю вступило в
новые круги, что скорость эволюции недуга, с тех пор, как я узнал о нем,
если судить по наблюдавшимся мною различным его этапам, неуклонно
возрастала. Бедный барон, должно быть, не так уж далек был от финальной
черты, от смерти, даже если бы она не предварялась, сообразно предсказаниям
и пожеланиям г-жи Вердюрен, тюрьмой, что в его возрасте только приблизило бы
кончину. Но все-таки я неточно выразился, когда сказал: к Скале из чистой
материи. Возможно, в этой чистой Материи уцелело что-то от духа. Этот
сумасшедший вопреки всему знал, что сошел с ума, и, жертва безумия, в эти
минуты по большей части актерствовал, ибо прекрасно сознавал, что юноша,
который его лупит, не страшней мальчишки, которому в "войнушке" выпало
играть "пруссака", на которого в напускной ненависти и подлинном
патриотическом пылу набрасывается детвора. Жертва безумия, вобравшего что-то
и от личности г-на де Шарлю. Даже в рамках этих аномалий человеческая
природа (как то бывает в страстях, во время путешествий) потребностью в
истине раскрывает свою жажду верить. Франсуаза, когда я рассказывал ей об
одной церкви в Милане - городе, куда она, вероятно, не попадет уже
никогда, - или Реймском соборе - и даже о соборе в Аррасе! - которые теперь
она уже не увидит, поскольку они в той или иной мере разрушены, завидовала
тем, кому зрелище этих сокровищ было доступно, богачам, и восклицала с
ностальгическим сожалением: "Ах, как это, наверно, было красиво!" - она-то,
прожившая в Париже столько лет и так и не заинтересовавшаяся собором
Нотр-Дам. Дело в том, что Нотр-Дам был частью Парижа, города, где протекала
будничная жизнь Франсуазы, куда, стало быть, мечтания нашей старой
служанки - да и мои, если бы изучение архитектуры не исправило мои
комбрейские наитья, - вместились бы с трудом. Нашим возлюбленным присуща
некая греза, и мы стремимся за ней, хотя и не всегда ее осознаем. Моя вера в
Бергота, в Свана внушила мне любовь к Жильберте, моя вера в Жильбера Плохого
разожгла мою любовь к г-же де Германт. И какая просторная морская ширь
таилась в самой печальной моей любви, самой ревнивой, глубже всех, наверное,
личной, любви к Альбертине! Впрочем, именно из-за этого личного, сводящего с
ума, страсти, в какой-то мере, суть аномалии. (Да и чем наши телесные
болезни, те, по меньшей мере, что как-то сопряжены с нервной системой,
отличаются от личных привычек и частных страхов, усвоенных органами и
суставами, которым та или иная погода потому и внушает ужас, столь же
необъяснимый и столь же упорный, как влечение иных мужчин, например, к
женщинам в пенсне, наездницам? И кто сможет сказать, с какой долгой и
неосознанной мечтой связано это желание, снова и снова пробуждающееся при
виде наездницы, - грезой столь же неосознанной и таинственной, как,
например, влияние на человека, всю жизнь страдавшего астматическими кризами,
какого-нибудь города, такого же как все, в котором он впервые вздохнул
свободно?)
И эти аномалии подобны страстям, когда болезненный изъян перекрывает и
охватывает все. Но и в самой безумной из них мы еще различим любовь. В
упрямстве г-на де Шарлю, который требовал, чтобы на его руки и ноги наложили
кольца крепчайшей стали, настаивал на брусе возмездия[136], чтобы его
приковали и, если верить Жюпьену, на самых жутких аксессуарах, которых не